О, как прекрасна и удивительна отвага, проявленная этими мужами! Как славно и велико решение, которое они приняли! Как превосходны доблесть и храбрость, каковые явили они среди опасностей ради общей свободы эллинов...
А посему равно тяжело найти слова утешения для тех, кто переживает такое горе. Ибо его нельзя умягчить ни речью, ни законом;[276] только природа каждого человека и его любовь к погибшему устанавливают границу скорби. И всё же надо крепиться и по возможности смирять скорбь, памятуя не только о смерти погибших, но и о доблести, память о которой они оставили после себя. Ибо если плач[277] они страданиями заслужили, то великие похвалы — тем, что совершили. И хотя не получили они в удел старости, подобающей смертным, зато приобрели нестарящуюся славу и стали полностью счастливыми людьми. Ибо кто умер бездетным, для того бессмертными детьми станут похвалы эллинов. А ежели кто оставил после себя детей, то опекуном для них будет благосклонность отечества. К тому же, если смерть есть небытие, эти мужи избавлены от болезней, горя и прочих страданий, выпадающих на долю человека при жизни. И если в царстве Аида способность к чувствам сохраняется и некий бог, как мы предполагаем, продолжает о нас заботиться, то тем, кто пришел на помощь, когда уничтожались почести богам, более всех подобает принять заботу о себе божества...
Дион Хрисостом
МЕЛАНКОМ
От горя и потрясения, вызванных этим нежданным несчастьем, мне не приходит в голову, о мужи, о чем тут можно сказать. Ибо не только по должности моей случившееся касается меня больше, чем кого-либо из граждан, но и оттого, что Меланком был мне другом, и притом самым близким, как знает большинство из вас. Кроме того, мне кажется нелепым существующий у нас обычай, согласно которому произнесение речей в честь покойных принято возлагать на тех, кто более всех скорбит. Ибо тот, кто переживает великое горе, как раз не годится для произнесения речей. И потом, я пребываю в том возрасте, когда любой человек уже может испытывать сильнейшую печаль или радость, но еще не способен выразить это в словах как подобает. Впрочем, если похвала военачальника над телом храброго солдата считается наиболее почетной, то и похвала должностного лица почетнее похвалы, произнесенной простым гражданином. И, стало быть, мне по долгу службы полагается сказать речь, приложив к этому всё старание. Сообразуясь же с доблестью умершего и моей неопытностью, надобно ожидать от меня не пространной речи и не такого энкомия, что составлен по всем правилам[278], но скорее похвалы, идущей от самого сердца.
Прежде всего, Меланком обладал поистине благородным происхождением. Но если бы даже он произошел не от богатых предков и не от царей, а от людей, вовсе ничем не примечательных, он всё равно стал бы благородным человеком. Однако его родители — потомки таких же достойных людей, как и он сам. Ибо отец его отличался от прочих представителей своего круга двумя ценнейшими качествами — силой и мужеством. Об этом свидетельствуют победы, которые он одержал в Олимпии и на других состязаниях.
Сам же Меланком от рождения всех превосходил красотой — не только ныне живущих, но, судя по ее совершенству, и тех, кто славился ею в прежние времена, — я разумею смертных. Ведь многие из них, будучи красивы только одной частью тела, впоследствии прослыли красивыми в целом, ибо человеческий глаз всегда видит лишь наилучшее, наихудшего же не замечает. Другим же и вовсе не посчастливилось родиться красивыми; но вот пришла к ним пора расцвета — и все, кто повстречал их тогда, были сражены их цветущим видом и назвали его красотой. Ведь в наилучшую пору жизни все всегда расцветают — и животные, и растения. Всякий найдет, что тысячи людей, подобных Меланкому, могут казаться кому-то красивыми, а кому-то безобразными, и у одних они будут вызывать восхищение, меж тем как другие даже не удостоят их вниманием. Но если всё ж существует на свете истинная, безупречная и достойная удивления красота, то именно таковой обладал этот муж. Ибо тело его всегда было равно красиво — и до поры возмужания, и после нее. И если бы он дожил до глубокой старости, то никогда не вступил бы в ту пору, когда померкла бы его красота[279]. Доказательством же его совершенной красоты является не то, что он превзошел ею обычных людей, и не то, что им восхищались те немногие, кто его видел воочию, но то, что он всегда был окружен поистине прекраснейшими из людей — атлетами, которые обладают величайшим ростом, красивейшей наружностью и проявляют наибольшую заботу о своем теле. А видеть его довелось едва ли не всему свету. Ибо не было ни одного известного города, ни одного народа, который он бы не посетил. И всюду он пользовался одинаковой славой, ибо людям не приходилось видеть никого прекраснее, чем он. Вызывая восхищение большинства зрителей и оставаясь одним из самых красивых мужей, о чьей красоте шла молва, он, бесспорно, был близок к некой божественной форме[280].
276
277
278
279
280