Подошла Лариса Федоровна, от удивления слова не могла сказать.
– Не мешай. Все равно сделаю, что задумал.
Она потопталась на снегу:
– Я и не мешаю. – Ушла домой. Со двора крикнула: – Обед готов!
Он отмахнулся. Но часа через два все же пообедал.
Последний рулон натянул, когда солнце зависло над рощей, готовое провалиться в снега и нагущающийся стылый воздух. Посидел на пне, шапкой отер с лица пот, с волос соскреб сосульки, осмотрелся. Удовлетворенно подытожил: все пути к запруде перегорожены – ледовая дорога перекрыта с обеих сторон, тропы от шоссе и села перерезаны. Хватило сетки, чтобы упереться в дамбу. По ней люди ходят, но мусора дуроломно, нахраписто уже не подвезешь – узка она, только для мотоцикла или велосипеда. С восточной стороны запруду подпирают огороды, повдоль забора которых вьется тонкая тропка, – тоже не подъедешь на технике, если только тележку прикатить руками. С юго-восточного края запруду бережет небораковский дом с огородом.
Возле рощи перед сеткой затормозил бокастый большой, как автобус, джип, из него вышли трое крепких мужчин. "Какие-то господа, – с необъяснимым раздражением подумал Небораков, отводя взгляд от подходивших к нему незнакомцев и прикуривая. – Видать, вон из тех барских коттеджей. Горожане чертовые, понастроили себе тут дач-дворцов! Хотели, значит, проехать по льду? А вот дулю вам на постном масле! Будут бить, так я просто так не дамся".
Двое здоровяков, молодых, в узеньких черных очках, с битами за пазухой, остановились в некотором отдалении, пожевывали и зачем-то притворялись, что отчаянно скучают. А третий подошел к Михаилу Ильичу, грузновато-рослый, в потертой кожаной куртке на толстом меху, с утомленными впалыми глазами.
– Бог в помощь, дядя Миша. Загон для скота сварганили, что ли?
Небораков не сразу признал Наездникова-младшего – постарел человек, а помнил его желторотым, бравым пареньком, студентом сельхозинститута. Неуверенно пожал Михаил Ильич протянутую руку, посмотрел пытливо, но скользом, – каков же он, новый хозяин Набережного? У Наездникова такая же широкая, тяжелая, как у отца, скула, такие же длинные, корневато-вязкие сильные руки, такая же сутулая осанка и косолапая, настороженно-звероватая походка. В одежде не модник, как и отец, но все на нем добротное, практичное. "Не кичится богатством", – подумал Небораков, приподымаясь и уже разговаривая с Наездниковым стоя.
– Здорово живешь, Сергей. Давненько тебя не видно было. Спрашиваешь про загон? Так для нас он, для людей.
– То есть?
– Шучу, шучу. Глянь – посередке куча мусора. Уже который год сваливают. Но теперь шиш кто проедет к запруде.
– Хорошее дело, дядя Миша. Природу надо беречь. Но сеточку вам все же придется демонтировать или – подсобим: я вот эту земельку купил. Начну через неделю-другую дом строить. Окнами на запруду он будет, как у вас, дядя Миша. – Улыбнулся, и Небораков приметил, что губы у Наездникова растягивались туго, как резина. "Видать, не до улыбок и смехухочков ему в жизни". – А кто сгрузил мусор?
– Какая разница.
– Понимаю вас, можете не говорить. Сам догадываюсь, кто. Для меня разница есть: эти ханурики теперь мои работники… Летом, кстати, запруду прочищу. Буду разводить рыбу. Ребятня местная пусть купается. Ведь мое-то детство на ней прошло.
Помолчал, зачем-то окидывая взглядом рощу и холмы и слегка поднимая глаза к небу.
– Эй, человек, – крикнул Наездников своему крепышу и прищелкнул пальцами, как в старых фильмах подзывают лакеев или официантов. – Живо смотайся в гараж и пригони сюда мужиков с лопатами и с трактором. И чтобы они до последней соринки прочистили мне лед!
"Ишь: "мне"! Хозяин выискался", – сплюнул под ноги Небораков.
Крепыш умчался на джипе. Небораков заглянул снизу в глаза Наездникова:
– Что же тебе, Сергей, не живется в городе? Мой сын, твой сверстник, – помнишь Максимку-то? помнишь, помнишь, вместе ведь учились в школе, – так он капитально осел в городе. На аркане в деревню не затащишь его, даже в пригородную. Чего же тебя сюда занесло? Ну, дом построить недалече от города, – понятно. Но разваленное хозяйство зачем на себя взгромождаешь? Сам знаешь, какие мы теперь работнички. Денег, по всему видно, у тебя через край, мог бы обосноваться где-нибудь в тепленьких краях…
Михаил Ильич хотел было добавить "как мой брат", но осекся, нарочито покашлял. "Расчирикался, однако", – ругнул он себя.
– Выгода есть, – не сразу отозвался Наездников. – Дешевая рабочая сила мается тут без дела.
– Ишь ты: не про человека говоришь, а про силу. Дешевую. Рабочую.
– Понимаю вашу иронию, дядя Миша.
Помолчал, прикурил, затянулся и продолжительно, нахмуренно выпускал дым.
– Не люблю я высоких слов, привык к делам. Батя мой, наверно, знаете, в свое время тоже принял разоренное хозяйство. Но при нем совхоз поднялся. Помните?
– Как же, помню, помню.
– Вот и мне хочется что-то настоящее в жизни сделать. Да и другие времена приспели – для дел больших и серьезных.
Сильными торопливыми затяжками докурил папиросу, хотел было бросить окурок под ноги, но рука остановилась.
– Пора мне! Если кто будет мусорить возле запруды или нагадит возле нее – дайте знать. Мы теперь с вами односельчане, почти соседи: мой берег этот, ваш – тот. Да, кстати, на свинокомплекс возвращайтесь – назначу бригадиром или кем повыше. О вас люди по-доброму отзываются, и отец высоко ставил. Я помню, все помню!
– Поживем – увидим, – отозвался Небораков.
Слесаря и водители вместе с завгаром приехали в той же скособоченной, тряской телеге, с матами сняли одно звено сетки, чтобы попасть на лед, и принялись расторопно загружать мусор, хотя им давно уже надо было находиться дома.
Вечером, сидя с женой у телевизора, Михаил Ильич рассуждал:
– Ишь придумал: выгода ему нажна! Увидишь, Лариса, как будет драпать отсюда этот варяг. А сетку сам я не сниму – не дождется!..
Лариса Федоровна увлеченно смотрела сериал, не отзывалась, только изредка покачивала головой, чтобы не обиделся супруг.
Через несколько дней поутру в сосновой роще появились люди, сняли и скатали сетку, аккуратно сложили ее возле небораковского огорода. Потом трактор расчистил снег, строители сгрузили с трейлера балок, инвентарь, строительные материалы. Михаил Ильич наблюдал за ними из окна и мысленно спорил с Наездниковым: "Другие, говоришь, времена приспели? Отцовской славы захотелось? Посмотрим, посмотрим…"
В мае получил письмо от брата. Удивился: в кои-то веки старший собственноручно написал.
"Здорово, брательник и Лариса! – с трудом разбирал Михаил Ильич закорючки своего малообразованного брата. – Думал, думал, да рискнул нацарапать вам письмецо…"
Справился Александр Ильич о здоровье, о погоде, о делах, сообщил о своем и Веры Матвеевны самочувствии, о погоде и делах, но суховато, сдержанно. В конце же письма прорвало: "Ребята, снится мне наш родной дом и Набережное. Даже запруда, вонючая, загаженная наша запруда, видится во сне: как рыбачим мы и купаемся, когда были пацанами. Уламываю Веру: давай нынешним летом снова скатаем на родину, а она шипит в ответ и чуть не отплевывается. Собралась в какую-то Маерку или на Маера какого, – чертяка поймет ее. А я, ребята, задумался: может, мне одному сорваться да нагрянуть к вам?.."
– Втроем-то легче заживем, – сказал Михаил Ильич жене, когда она дочитала письмо. И так можно было понять эти его слова, будто брат собирался приехать навсегда. Про Веру Матвеевну он не вспомнил. Почему-то не вспомнил.
Лариса Федоровна хотя и вспомнила о своей подруге, но промолчала. Почему-то промолчала.
– Заживе-о-ом, – бережно положила она письмо в конверт.