— Влада, — окликнул я ее в надежде, что этого будет достаточно.
— Максим? — она подняла на меня удивленный донельзя взгляд, и ее серые глаза теперь смотрели в мои. Ни теплоты, ни радости от встречи я там не обнаружил. Чего и следовало ожидать, впрочем. — Ты что, наконец решился посмотреть мне в глаза, впервые за полгода?
Я растерялся. Я не ожидал, что меня заметили, и уж тем более не ожидал такой агрессии с ее стороны. То есть… настолько сильной. Как будто ее все еще задевает мое поведение. Хотя, быть может это хорошая новость, а не плохая?
— Сказать правду? Я давно тебя искал. А когда нашел — понял, что ты меня скорее всего пошлешь на хуй и не захочешь даже поговорить. И будешь права.
Теперь был уже ее черед растеряться. Она на миг замерла, оценивающим взглядом окинула меня и букет. Потом забрала его, ничего по-поводу него не сказав. А потом очень сильно меня обрадовала.
— Знаешь, что? У меня сейчас нет времени с тобой говорить, мне нужно домой. Но если хватит смелости — приходи сюда завтра утром, в десять. Я буду не на работе, но мне нужно будет кое-что тут сделать. А потом мы пойдем куда-нибудь и я, так уж и быть, выслушаю тебя, бывший лучший друг.
— Значит, до завтра?
— Значит, до завтра, — и после этого она быстрым шагом отправилась в метро. А я… А что я? Поехал домой, удивлять Мезенцева.
Стас встретил меня с глумливой улыбочкой, из-за которой ему сразу же захотелось дать в челюсть. Впрочем, раздражение быстро прошло. Сам напросился, разве нет? Выяснив, что я все-таки решился войти в злосчастное кафе и даже получил милостивое разрешение на встречу, он не применул заметить, что я идиот и трус, раз так долго собирался. Мне же пришлось согласиться с этим и рассказать, что я никудышный конспиратор. После этого друг неприлично заржал, сообщил, что скорее всего меня ждет помилование со стороны Влады, а не казнь, и мы, как всегда вечером, сели играть в мортал комбат. В этот вечер я не выиграл у него ни разу, потому что голова была забита сероглазой бывшей одноклассницей и сотней вариантов развития событий, когда мы встретимся. Если, конечно, она не решила меня обмануть, чтобы я отвязался от нее еще на полгода.
***
Утром следующего дня я был на месте уже в половину десятого. Влады, естественно, не было, так что я ходил кругами около двери в кафе, курил одну сигарету за другой и смутно надеялся, что после разговора с ней мне не придется уходить в запой, как после ее слов тогда. В конце концов, если опять произойдет нечто подобное, то меня убьют и закопают. Стас много раз давал понять, что роль моей личной няньки начинает его раздражать. Конечно, она будет «начинать» еще лет десять, благо, друг феноменально терпелив и флегматичен, но быть закопанным даже через десяток лет очень не хотелось. Да и вообще… Если не врать хотя бы себе, то я, кажется, был бессовестно влюблен в нее, как она раньше любила меня. Так же глупо, бессмысленно и безнадежно. Кажется, это карма. Или закон бумеранга в действии.
Когда ни капли не изменившаяся внешне, но разительно переменившаяся внутренне, Влада пришла, опоздав на двадцать минут, причем, руку даю на отсечение, опоздав намеренно, я выкурил уже половину пачки, и почти решил, что она и не придет. Увидев меня, она окинула меня каким-то… задумчиво-презрительным взглядом, и после этого бросила:
— Ну жди теперь, раз пришел. Освобожусь — поговорим.
Я прождал ее еще сорок минут, успев выкурить оставшуюся половину пачки и обнаружив, что сигарет больше нет с разочарованием и какой-то иррациональной обидой. А еще все вокруг казалось издевательством над этим моим ожиданием. Зеленые листья, еще толком не выросшие на деревьях. Первые одуванчики. Крики детей во дворах рядом с кафе. Все раздражало и издевалось над тем, что я нервничаю и отвратительно себя чувствую перед тем, как она, наконец, появится. Так что, когда это произошло, мне пришлось приложить очень много усилий чтобы не сказать что-то такое, благодаря чему меня все-таки отправят домой без попытки выслушать.
Ни сказав ни слова, Влада поманила меня рукой, приглашая следовать за собой. Раньше так часто делал я сам, и это показалось мне ироничным. Уверен, ей тоже. Тем более, все время, пока мы шли неизвестно куда, она молчала, да и я тоже, не решаясь сказать что-либо против ее воли. Хочет молчать — пусть молчит, в конце концов, это ее право. Да и разговор мне обещали, в конце концов.
Когда мы вышли к еще одному кафе, значительно более уютному, чем то, где работала Каштан, она наконец-то соизволила заговорить: