Но к тому моменту все, уже затосковав, ушли домой, и только Эдди остался там стоять. Конечно, я посмотрел на него с раскаянием, которое храню в погребе для подобных моментов.
— Знаешь, Эдди, — сказал я, — Вообще-то мне не очень и хотелось сжигать твою галерею. Эти картины — благословенный дар человечеству. Живи и радуйся.
— В последний раз ты меня подловил, — просипел он и вытащил нож.
— Смотри Эдди, ещё пара шагов в этом направлении, и ты обнаружишь, что я мёртв, а стены и картины сплошь заляпаны кровью. Это очень опасно.
А он сделал выпад лезвием. Это был последний раз, насколько я помню, когда Эдди делал что-то нормальное. Потом он начал выводить рыбу на прогулку, выпекать фетр и обвинять других в том, что его сердце имеет такую форму. Трудно быть оптимистом при столь острых муках. Разве кто-нибудь из нас отказался бы застрелить мэра двух ради пары взрывов смеха?
Спустя неделю Боб сказал мне, что Эдди свернул аферу и продал всё Минотавру.
— Почему? — спросил я.
— Потому что ты сотоварищи всё время таскал туда вампиров, — вздохнул он, словно это было очевидно.
Вот где Боб по-настоящему начал выходить за грань. Построил трёхногого человека из марципана, окрестил его “Мистер Троян” и утверждал, что цитирует ублюдка: “От злата их холодные насмешки. Вино потоком заливает ярость. И тяжкий камень скрыл его вопросы”.
— Ты сам напросился, брат.
— На счастье стрекозы. На воздухе жимолость. В саду цветут розы. У каждой бьётся жилка.
— Прекращай, брат.
— Железная рука держала меч, и выбор Богу и освятила. И Бог, ничто в своём огне, вернул удары, кроме одного — стремления к чужой свободе.
— Мистер Троян выглядит больным, — сказал я, оплавляя его лицо зажигалкой.
А он издал едва слышный вопль.
Ловкий трюк превратил Боба в человека чести. Сияющего и гордого. Но это только его отражение на поверхности лагеря, и дрожащие свечи вычерчивали его тень на кривой стене — можно было видеть, как он думает, мол, да, я бог с брайлевым лицом, зная это наверняка, несмотря на ложь, которой он привык эту мысль маскировать.
Выбрав ущерб и безопасность в одинаковых долях, он ударил бабушку и побежал домой, забыв ключи, кошелёк, паспорт, обличительные фотографии и пробирки с ДНК для последующей репликации всего тела в полицейской лаборатории — всё это потом нашли на месте преступления, где бабушка хохотала, гордясь тем, что поймала и ухватила клок его волос.
Полиция налепила плакаты “Разыскивается” с лицом и головой Боба, и каждая собака, что его видела, тотчас в него влюблялась.
— Видишь, — ухмыльнулся я, пихая его обоими локтями одновременно, — сынок, ты красавчик.
— На вкус собак, — прокомментировал он яростно.
— Неплохое начало.
— Некоторые из них наверняка полицейские собаки, брат. Вон на ту посмотри. — И он указал на морду эльзасца, которая появилась в окне, выдыхая пар.
Пытался помочь ему привыкнуть к собакам через избиение их спаниелем из стекловолокна, но такового у него не оказалось — сказал, что есть и более важные вещи, и показал мне шестиугольную дыру в пространстве. Сказал, что мы в реальности улья и сами этого не осознаём. Я игнорировал его, пока он не намекнул, что это неплохой уход от проблем.
Чуть позже он напал на лебедя в своей самодовольной деятельности и во время ареста обеспечили поддержку, включая полный нельсон. Мне кажется, это почти делает нас современными, дорогой.
Проблемы с Руби Громоглавой
Болото отступило в хрустящую вечную мерзлоту, и мы сидели в помещении. Глянув вниз, я обнаружил, что привязан к креслу. Руби сосредоточенно разглядывала меня, но по тому, как она стояла, было ясно, что она давно перестала обдумывать красоты моей болтовни. Склонившись, она выдернула толстую вену у меня из руки и пошла по комнате, натягивая её через плечо, и ей пришлось манипулировать удлинением через систему крючьев и блоков. Вена лезла, как нитка, но скрипела, как резина, разбрызгивая забавное облако крови, пока я дёргался и пытался объясниться.
— Смотри, детка, а… Я к тому, что не обращай на Боба внимания, с ним всё в порядке — я видел, как он как-то собирал паззл, похоже, у него с этим делом были проблемы, тебе надо было его видеть. Колотит по паззлу, кровь из ушей — однажды мы ещё будем им гордиться. Например. Город уничтожен роем. Мы с тобой регистрируем насилие и дикую компанию. И он формально наблюдает за этой сценой: пчёлы, медиа, толпа. Вот до чего можно дойти.
Струна плоти натянулась, спихнув лампу со стола.
— Что а — что напоминает мне о том времени, ха-ха.
Заплываю в бар, притворяясь, что недавно разлюбил наповал, чтобы мне сочувствовали все подряд, представь, достаточно напившийся их жалостью, чтобы уронить процесс в поток харкоты и одиннадцать ударов в верхнюю часть лица от Боба, пока. Эдди держал мои руки так далеко от места действия, что они сломались в плечах. Хотя, Божьей волей, эта ночь надолго врезалась мне в память. Какой человек не запомнит свой двадцатый день рождения? Слава Богу, на более дикий штык я не целился. Любимая?
Она нацепила вену на картинный крючок, снова сняла и, в конце концов, линчевала её на дверную ручку.
— Видела фильм на следующий вечер? Японский ядерный монстр. Ходил, словно карлик в мешке. Чтобы завоевать человечество, он склонил голову в попытке остановить толпу, но он был черепахой, и я просто расхохотался, а ты? Солнышко?
Она выскальзывала сквозь узкую щель двери.
— Я. Я расскажу тебе сказку. Дорогая? Крошечный семтексовый человечек с блестящим затылком спал в ящике спичечной коробки. Был он вечным. Его голова съёжилась, как штаны в пантомиме. А… потому что он, наконец, умер. Ну да… не самая забавная сказка, признаю, однако, — дверь щёлкнула, захлопываясь, — знаешь, о чём я — своеобразие хищников, массаж лезвием, подбородочное телевидение, видовая банда, голубое бухло, проблемный телефон, задумчивый шериф — следишь за мыслью? Осторожнее, что ты там делаешь, детка?
Детка? — я кричал в гордом одиночестве. — Ты ещё улавливаешь смысл?
Вена зазвенела, как леска, натянув мою кожу, как палатку. Выдержит ли она?
И я вспомнил, Эдди должен был приехать на матч. Хватит ли его на это?
Его хватило, и когда он открыл дверь, вся система поехала по блокам, вырывая мою сердечно-сосудистую систему, пока сердце не вырвалось из груди и поехало рывками по полу, как рыба на суше. Руби давно и след простыл.
Она позвонила мне через год. Спросил, где она была.
— Я в отеле, как тебе и говорила. Я в отеле набиваю пианино долларами. Косяки усиливают радость от созерцания.
Старая добрая Руби. Пускай ничто не рвёт паутину в твоей могиле.
Случай с сердцем и остальные дела натолкнули Эдди на мысль — после краха галереи он был в поиске новой аферы, и снизошло на него прозрение. Украл огромный аквариум и пару рыб фугу, которые пялились на него, словно ожидали глубины ума или, как минимум, еды. — Я продам этих крошек в больницы, и будет мне радость.
— Больницы.
— Ага, пускай используют как манжеты в тонометре — посмотри. — И он вытащил одну посадочной сетью. Растянул рыбу, обернул вокруг плеча и связал струной. — Мощно, — сказал он, сияя от счастья.
— И как ты собираешься мерить давление?
- А?
— Где шкала, точность, Эдди?
— Точность.
В следующий раз, когда я пришёл в лабораторию, аквариум исчез, и ни слова о нём не прозвучало. Эдди был затянут в белое.
— Что ты делаешь, Эдди?
— Анализирую пену изо рта Боба.
— Это мудрая мысль?
— Ну, к твоему сведению, я как раз обнаружил, скорее слишком поздно, что нет. Видишь светящееся пятно на столе? И дерево под ним как бы разъедено? Там я пролил немного материала. Вызови бригаду пожарников, брат, или мы, считай, покойники.