И вновь мы вырвались из лап закона — вместе с лапами обезьян-берсеркеров они вполне себе могли скрепить наш арест. Но я не буду притворяться, я утратил память о зрелище этих шимпанзе в работе. Потом я, помню, говорил, что шляпы держат нас на плаву. Вот насколько дезориентировало меня их буйство — завертело мои руки вертолётом. Пытался говорить и свистеть одновременно.
Потом кошмары. Тяжко скованный и согнутый опиатами, я резюмировал свою ситуацию представленную головой на блюде, грубостью на отказ, музыкой и приятной компанией. Отрицать всё, что скажет Эдди, схватив меня за руку за миг до того, как вломится полиция. В огонь с концами, когда взорвётся дверь. Устыдители, физика долларов и вывернутая память. И я проснулся с криком — одним из лучших, что я слышал в жизни.
Пошёл посоветоваться с Бобом о толковании. Посмотрел его жилище.
— Что в ящиках, Боб — кладбищенская земля?
— Я посвятил свою комнату тявкающей статистике.
— А тут что? — спросил я, склоняясь над бортом пиджака.
— Клапаны достоинства.
— Ладно, Боб, хватит неопределённости — что значил мой сон? Голова на блюде?
- Ты выращивал головы, брат — ты помнишь. — И он объяснил. То чувство власти, что было немаловажной частью пожирания голов вместо яиц по утрам, когда лицо головы мутно и измождено жизнью после смерти, было столь скучным для меня, что я забывал его по мере описания. Боб увидел в нём великую тайну, вот и всё. — И даже не прикасайся к морде овцы, — сказал он зловеще.
— Должен ли я позволять овце прикасаться к моему лицу? — спросил я легкомысленно и засмеялся над его свирепым взглядом. Еле заметный желоб у него на лбу дал мне понять, что его мало волнуют мои разговоры о моей нежной любви.
— А ты у нас редкая штука, брат, — сказал Минотавр в магазине. — Пускай раскатывают и освещают старый счёт собственными кувалдами. Вот истинный путь.
— Тогда спасибо, брат, — сказал я, и лишь его внезапный взгляд прояснил, что он собирался выкатить претензию.
— Отравить или избить, брат — выбирай.
— Ни то ни то.
— Нет ни времени, ни пространства, — ответил он, загоняя жуков в трубку и чиркая спичкой. Насекомые, сгорая, хлопали и трескали. — Бойся человека, коли думаешь, что печь — это конец. Отравить или избить?
— Единственные варианты, брат?
— Именно.
— Дай подумать. Отравить или избить. Не понимаю.
— Всё просто. Ты встал у меня на дороге.
— Но почему столь ограниченный выбор, Бебз? Надеюсь, ты не считаешь меня недостойным внимания?
— О, я глубоко тебя уважаю — уверен, ты понимаешь.
— Пытаюсь. Пытаюсь понять, но вот я между молотом и твёрдой поверхностью, брат — отравление или эдакое… многочисленные удары, да?
— Мухи не колеблются.
— А? О, знаешь, давай, ты решишь за меня — у меня не выходит,
— Отлично.
Игрушки ревущей массой налетели на еду.
Три часа спустя, в изорванной одежде, я ввалился в бар.
— Что случилось?
— Робот, — выдохнул я, — Лицо, как пожарная сигнализация. Ворвался с криками. Всё, что я помню.
— Надо было переродиться в раненого и потерявшего сознание человека, — сказал Фред.
— А где ты был? — спросил Боб.
— В Магазине Ярости.
— О, Минотавр безвреден, как скорпион под пресспапье — наверно тебе приснился плохой сон.
Я уже изготовился поднести спичку к гвоздебомбе моих мнений, когда вошёл Эдди и, на волне честолюбия, попытался представить нас кому-то, кто не был
собой. Это был парень из Войск Годбера, вошедший с таким высказыванием:
— Я Мистер И-И-И-И-И-Иисус!
— С тобой всё нормально?
— Гадские ублюдочные конвульсии — снова! А!
— Иисус, проклятье, Христос.
— А-А-А — И-Иисус! Х-х-х-й-й-И-И-и-и-и-и-й-и-х-х-л-х-х-!
— Уберите отсюда этого ублюдка, — завопил я, — принесите мне стакан воды.
— А что с его конвульсиями, брат? — крикнул Пустой Фред.
— Электрические толчки и договор с ситуацией колебания, когда меньше всего этого ожидаешь.
— Я знаю, что они такое — а что с ними делать, брат.
Он ломает мебель, куда его ни приведи.
— Пускай хозяева переживают.
— Именно это я и говорю, брат.
— В тюрьму его. Или заманить в клетку хлыстом и стулом? Пытать? Кто я такой?
— Ты как себя чувствуешь, брат?
— Я сберегу свои идеи до момента, когда все будут идеально готовы воспринять их. Чувствую себя восхитительно.
- Что?
— Не лезь.
— Что?
— Я ангел, коему осталось двенадцать часов.
— У него крыша поехала. Боб! Эдди! Помогите!
— Приманите солнечный свет с этих гадских деревьев.
— Эдди! Боб! Брат! Брат!
Прекрасный припадок — мирового класса.
Так или иначе, инопланетяне начали, как и сообщалось, захватывать нас, утомив всех до невозможности своими младенческими криками. Кто бы мог предсказать, что мы будем вспоминать о своём одиночестве такой тоской? Пастораль стогов сена оказалась полна космических кораблей, и кучу собак передавили посадочными стойками. И если мы внимательно приглядимся к форме клыков на яблоке раздора, здесь, и здесь, я думаю, мы сможем категорично заявить, что это не свинья, а спаниель, и, кстати, да, я убил его.
Проблемы с каждым последним ублюдком в баре
Бар одеревенел в немой сцене негодования и возмущения. Может, и подкованный в ужасающих искусствах, бармен молча смотрел на меня. Флотилии муравьёв стремительно уносили мою решимость. Пустой Фред так и стоял с протянутой рукой, цветущей билетами ставок. Теперь он сжал в ладони и деньги и получившимся в результате кулаком заехал в выражение моего лица.
Врожденное чутье подсказало мне, что как раз пора бежать. И лицо мое начало бурлить, подобно супу, исторгая кости и выносясь, пока я не трансформировался в старушку.
- А ты ж, Боже ж, я спасен, — вздохнул я с облегчением.
Но абсолютно все были очевидцами моего превращения, так что все мои усилия по маскировке пропали втуне. Оставалось надеяться только на жалость.
Но вскоре кулаки замельтешили. В окружении расточителей ударов мои конечности инстинктивно приняли защитное положение. Священник одним из первых с горечью опроверг мою версию событий, утверждая, что мне надо “обуздать уста”, что бы это ни значило. О, братья мои, как это потрясает, когда единственное, на что остается надеяться — пинок в лицо от спасителя. Трек американского хохота лился из динамиков в течение всей процедуры. “Я научу этих маленьких Гитлеров играть в бейсбол”,— думал я, взрываясь слезами. По стенам скакали пятна теней о налетающих на меня как один ублюдков. Что, кстати, противозаконно.
Протокол требовал поражения, но я кричал все громче, выдыхая сарказм, перемешанный с кровью изо рта.
— Что дальше, Эдди? Что ты будешь делать? Ограбишь бабушку и сольешь выручку на стену, надо подумать.
— А?
— Резаный навес, мухи, пустые бутылки — вот как ты кончишь.
— Только не я, — сказал он, остановив удар в живот, чтобы описать мне план, как покрыть черепицей крышу своего дома. Дальше шло объяснение Эдди, как его жизненная цель лишилась остатков претензий на связность. Все кулаки повернулись к нему. Беги, наш мальчик, беги.
Я нашел лавочку, чтобы привести в порядок и перебрать все, что я узнал о западне скулежа. Ужасные, трагичные ошибки происходили, почитай, каждый визит в паб. Я был доволен. Закрой лицо руками, если хочешь его спасти, но пропустишь кучу интересного — зарубки на память, буйство в популярных дверях, подпружиненные мнения, искореженный фильтр. По-любому, ублюдков ничем не заткнешь.
Не знаю, что оставляют другие в уплату за крышу, лично я оставил свидетельства моего досуга, — веселая и иллюзорная фиговина, к которой требуется свидетельство ученых, — а когда криминальное братство вытащило меня из хибарки и попросило не кричать слишком громко, стало ясно, что они решили, что я вообще ничего не предъявил им. Еще три жертвы добавились к той куче, что драпирует мою жизнь — четыре часа времени, пинта крови на каждый, устаревший в эпоху ужастик, в котором моя мудрость и обаяние обрушиваются на крошечные, глуховатые ушки. Я занервничал — сигареты и замедленная реакция на беглых пауков, в таком ключе.