— Вот чего здесь не хватает, — сказал Эдди, — настоящего, качественного горбуна за ваши деньги.
— Есть такое дело, — усмехнулся я, и слова принялись отскакивать от поганых стен. — Но зачем платить, если можно неплохо притвориться, что тебе ни фига не надо? — И я от двери повернулся к нему лицом. — Не то чтобы я мог сейчас. — И я потопал наружу, захлопнув за собой тяжёлую, неприступную дверь. Прошло две недели, прежде чем я встретился с Эдди, и к тому моменту он был тонкий, как лезвие, истекающий яростью, кричал про крыс и их сухое внимание.
Надо было видеть, что он там растит. Уши. Глаза. О да, глаза могут расти не хуже всего прочего, братья, — рекорд пока три ярда. Как столбы белого стекла, и такие же бесполезные, если вам интересно моё мнение. Но прихоти текут своим чередом.
Сфотографировал всю лабораторию. Спрятал шпионскую камеру у себя в заднице. Выполз. Хихикают. Умные. Красные пока выигрывают.
Сидел в исповедальне, проявлял плёнку. Услышал голос по ту сторону глазка. Тот хотел информации. Личной. Патологической. Такие вещи я никогда никому не говорю, и себе в них не признаюсь.
— Вот как вы зарабатываете бабки падре? — заметил я, ухмыляясь во тьме. — Такие, как я, так и живут, понимаете, о чём я?
— Сколько раз человек, погрязший в подобных муках, увернётся от автобуса? ^ сказал мрачный голос.
— Хороший вопрос.
Что я сказал священнику
Наше отчаяние в этих местах столь обширно, что потребуется нечто большее, чем ваши чудеса, падре, чтобы сдвинуть его отсюда. Здорово, что вы шмаляете молитвами земля-воздух, пока время крадёт клетки из вашего мозга, а ваше сердце стучится, как рычаг подвески. Если радость существует, она. ни к чему не ведёт, если только на безжизненную луну. Поддельная пища и чашки, наполненные бетоном. Столько проблем в мире заслуживают хвалы, ибо столь незначительны, что можно про них забыть. Возьмите Минотавра.
— Тебе придётся просто поверить мне в этом деле, Пузан, — крикнул он однажды, заталкивая старый бульдозер в упряжь. — Или стоять в стороне, пока настоящий мужик рулит.
— Не зови меня Пузаном, ты, ротосрака, — завопил я, заряжая винтовку. — Если ты думаешь, что я собираюсь позволить тебе проехаться подкованными копытами по моей жизни, ты вкладываешь в свою карьеру больше планирования и усилий, чем я.
— Опять двадцать пять, — заметил он и начал ездить по всему подряд.
И Эдди, который однажды решил предать критике мой стиль жизни и способности. Я запомнил, потому что орнаментный трилобит на стене паба за его спиной давал рождение потоку пауков. Который разливался, как чернила на бумаге.
— Человек с алиби всегда наготове, а, брат?
— Именно.
— Ризла Инглиш и насилие, чтобы показать её, а?
— Слишком верно, Эдди.
— Делаешь выбор, замечая физиономические несовершенства других.
— Да.
— Рассказываешь анекдоты, конструктивно дефективные, потому что их придумывают на ходу.
— Раз ты так говоришь.
— Выбираешь направление, чётко прицелившись в свой кулак.
— А есть другой способ?
Эдди основательно приложился к пинте, его глаза тем временем показывали на меня. Потом он сказал:
— Видит Бог, брат, вот же ты больной. На что ты уставился? О, Христос, бля дерьмо — насекомые!
Хотя Боб — ну он теперь и страшный. Он вытянул несколько дюжин нервов из подбородка и преднамеренно запутал их, чтобы они напоминали обычную бороду.
— Ты не понял, зачем я её отрастил? — прошипел он настойчиво однажды вечером в баре.
— Чтобы размыть очертания, где кончается твой подбородок и начинается окружающая атмосфера.
— Не-а, ты, дурак, смотри. — Он ткнул пальцем в каждую глазницу и стянул кожу, как резиновый капюшон — череп под ним был равномерно ребристый, как
лепная форма для желе. — Вот с чем приходится мне бороться весь день каждый день. — Он принялся натягивать головную перчатку назад. — Чем сильнее меня отвлекает этот кошмарчик, тем меньше дерьма мне приходится выносить от узколобых фанатиков.
— Ты думал, я не в курсе? Будто меня не обучили подобному знанию с ранних лет?
— Ты имеешь в виду, всё это время.
— Я только что это сказал. И когда-нибудь ты слышал от меня хоть один упрёк на эту тему? Разве мне нечем больше заняться, кроме как прикалываться над твоей головой?
— Нет.
— Ладно, как бы то ни было…
Однажды пришёл к нему домой.
— Видит Бог, брат, у тебя тут прямо восьмидесятые.
— Ну да, серая безвоздушная пустыня банальности, наполненная невероятностью воображения или истинного творчества, и любой, кто попытается врасти здесь будет развлекаться, гуляя с пылким сердцем и душой, а те, кто считает себя авангардно-эксцентричными — такие же тусклые, как остальные, из-за снижения порога индивидуальности до уровня ниже колен, и в подобной атмосфере удивительно, что ублюдки, голосовавшие за смерть, тратят полтора десятилетия на осознание невъебенно очевидного, а кто был полным мудаком, кто думал, мол, были старые добрые времена, а теперь не при
знаёт, что они были там и для тех из нас, кому хватает разума воспринять во всём ужасе, что мы прожили их, словно пришли в себя во время кровавой операции, и не удивительно, что мы рванулись налево, направо, по центру, и теперь всё осталось позади и никто не виновен, и вот это сюрприз, и теперь мы все умные, ну ладно, позволь рассказать тебе о Сынке Джиме, не говоря уже о кусочке музыки, единственное различие — теперь всюду, на хуй, необходимы деньги, а песни все сплошь забота и сочувствие, потому что люди, не смотря ни на что, любят притворяться, что контролируют свои сморщенные жизни, и что они бедны и бесплодны по доброй воле, но я чувствую стерильность тех времён на грани зрения, брат, и она всегда остаётся там.
— В точку. Это я Эдди слышу?
Мы подошли к окну и увидели Эдди на велосипеде во дворике. Он пытался оседлать велик в некотором роде сексуального подтекста. Боб распахнул раму.
— Твои слёзы застынут престолами для ангелов урагана, Эдди.
Эдди удивлённо покрутился и улыбнулся. — О, точно, брат.
— Он не прекращает, — сказал я, шокированный.
Потом Эдди зашёл на кусочек сала и увидел, как я у стола делаю скакалку из куска своих кишок.
— О чём это вы с Бобом столько говорили?
— О, знаешь, море булькает нагромождением черепов, забытые комья истории всплывают на поверхность, к нашему стыду, появляется миллион лет, вперёдсмотрящие матросы взламывают поверхность воды, машут ножами на сумеречное небо, мысли разливаются на морскую пену и взмахи хлопающих парусов, в таком ключе.
Глаза распахиваются на бушующем каркасе.
— Вот у него комната, а? Ты знаешь, что отец Боба отправился на северный полярный круг, перерезал себе горло в мглу, перепачкавшись, как налитый кровью глаз, а потом вернулся призраком, чтобы похвастаться? Но рана осталась на месте, и он не мог говорить, так что пришлось изобразить всю историю в лицах. А теперь представь это дело.
- Нет.
— Представь, как призрак пытается рассказать о самоубийстве жестами. Особенно — как он испачкался.
Скажу тебе, я тебя пугаю “брат. Люблю себе хорошую историю про призраков.
— Я тебе расхуячу рожу, если ты мне не расскажешь что-нибудь стоящее, Эдди. Давай уже, хотя бы сегодня. Сам по себе я сроду не развлекался поисками жилья. Хочешь посмотреть на ломоть головы у нас тут?
— Да, если он, конечно, занимателен.
— Это есть, — сказала хозяйка квартиры и открыла шкаф, дабы явить миру фрагмент лица и глаза Статуи Свободы, сплошь покрытый мхом и дерьмом. — Вот наша гордость и радость.