– Да плевать на это! Посмотри! "Тысяча и одно чудо!" Смотри! "Мефистофель, пьющий лаву! Мистер Электрико! Монстр-Монгольфьер!" Э-э?..
– Воздушный шар, – пояснил Вилли. – Монгольфьер – это воздушный шар.
– Мадемуазель Тарот! – читал Джим. – Висящий Человек! Дьявольская гильотина! Человек-в-Картинках! Ого!
– Да подумаешь! Просто парень в татуировке!
– Нет. – Джим подышал на афишку и махнул по ней рукавом. – Он раз-ри-со-ван, специально разрисован. Погляди, он весь в чудовищах. Целый зверинец! – Глаза Джима так и шарили по афише. – Смотри, смотри, Скелет! Вот здорово, Вилли! Не какой-нибудь там Тощий Человек, а Скелет! Во! Пыльная Ведьма! Что бы это могло быть, а, Вилли?
– Просто грязная старая цыганка…
– Нет. – Джим прищурился, будя воображение. – Да… вот так… Цыганка. Она родилась в Пыли, в Пыли выросла и однажды унесется обратно в Пыль! А вот здесь еще есть: "Египетский Зеркальный Лабиринт! Вы увидите себя десять тысяч раз! Храм искушений святого Антония!"
– "Самая Прекрасная…" – начал читать Вилли.
– "Женщина в Мире", – закончил Джим.
Они взглянули друг на друга.
– Как это может Самая Прекрасная Женщина в Мире оказаться в карнавальном балагане, а, Вилли?
– Ты когда-нибудь видел карнавальных женщин, Джим?
– А как же! Медведицы-гризли! А чего же тогда здесь пишут?
– Да заткнись ты!
– Ну чего ты злишься, Вилли?
– Да ничего! Просто… Ай! Держи ее!
Ветер рванул лист у них из рук. Каким-то нелепым прыжком афиша взмыла вверх и исчезла за деревьями.
– Все равно это неправда, – не сдавался Вилли. – Не бывает карнавалов так поздно. Глупость это! Кто туда пойдет?
– Я, – тихо выдохнул Джим.
"И я, – подумал Вилли. – Увидеть зловещий блеск гильотины, египетские зеркала, человека-дьявола с кожей, как сера, прихлебывающего лаву…"
– Эта музыка… – пробормотал Джим. – Калиоп [4]. Наверное, они приедут сегодня!
– Карнавалы всегда приезжают на рассвете…
– Ага, а лакрица, а леденцы? Помнишь запах? Ведь близко совсем.
Вилли подумал о запахах и звуках, принесенных ветровой рекой, о м-ре Татли, стоящем в обнимку с другом-индейцем и слушающем ночь, о м-ре Крозетти со слезинкой на щеке и о его шесте, вокруг которого все вьется красный язык: из ниоткуда в никуда. Вилли подумал обо всем этом и неожиданно стукнул зубами.
– Пошли-ка по домам.
– А мы и так дома! – удивленно воскликнул Джим.
Действительно, они и не заметили, как поднялись на холм, и теперь оставалось только разойтись каждому к своей двери.
Уже на крыльце Джим перегнулся через перила и тихонько окликнул:
– Вилли, ты – ничего?
– В порядке.
– Мы теперь месяц туда не пойдем, ну, к этому… к Театру. Год не пойдем! Клянусь!
– Ладно, Джим. Не пойдем.
Они так и стояли, положив руки на дверные ручки. Вилли взглянул на соседскую крышу. Там под холодными звездами поблескивал чудной громоотвод. Гроза то ли приближалась, то ли обходила стороной. Неважно. Вилли все равно был доволен, что у Джима есть теперь такая могучая защита.
– Пока!
– Пока!
Одновременно хлопнули две двери.
– 8 -
Однако дверь пришлось открывать снова, и уж на этот раз тихонько прикрывать за собой.
– Так-то лучше, – прозвучал мамин голос.
Через дверной проем Вилли смотрел на свою театральную сцену, единственную, которую любил всегда, знакомую до мельчайших деталей. Вот сидит отец (О! Он уже дома! Ну конечно же. Ведь они с Джимом дали приличного крюка), держит книгу, но открыта она на пустой странице. В кресле у огня мама. Вяжет и бормочет, как чайник.
Вилли одновременно тянуло и к ним, и от них. То они далеко, то близко. Вот они совсем крошечные в огромной комнате, в громадном городе, посреди исполинского мира, маленькие, совсем беззащитные перед вторжением ночи в этот открытый уютный театрик.
"И я такой же, – подумалось Вилли, – и я".
Любовь хлынула в душу мальчика. Такой он не чувствовал никогда, пока родители оставались только большими.
Мамины пальцы хлопотали, губы шевелились, пересчитывая петли, – именно так выглядит счастливая женщина. Вилли вспомнился парник, где среди зимы цвела кремовая тепличная роза. Вот и мама… вполне довольная в своей комнатке, счастливая по-своему. Счастливая? Но почему? Как? Вот рядом с ней сидит уборщик из библиотеки, чужак в этой комнате. Да, он снял форменную одежду, но лицо-то осталось, лицо человека, который бывает счастлив только по ночам, там, под мраморными сводами, одинокий, шаркая метлой по пыльным коридорам.
Вилли смотрел, не в силах постичь, почему счастлива женщина у камина, почему печален мужчина рядом с ней.
Отец смотрит в огонь. Рука расслабленно свисает с кресла. На ладони – смятый бумажный шарик. Вилли заморгал. Он вспомнил выкатившийся из темноты бумажный мяч. Ему не видно было, что и как написано на листе, но цвет! Цвет был тот же самый!
– Эй! – Вилли шагнул в гостиную.
Мама тут же улыбнулась – словно еще один огонь зажегся в комнате. Отец выглядел немного растерянным, словно его застали врасплох за не совсем достойным занятием.
Вилли так и подмывало спросить: "Ну и что вы думаете об этой афишке?" Но, поглядев, как молча и сосредоточенно отец запихивает бумажный шарик между подлокотником и сиденьем кресла, Вилли сдержал себя. Мама листала библиотечные книжки.
– О! Они замечательные, Вилли!
Кугер и Дарк так и норовили соскочить с языка, и стоило немалого труда как можно небрежнее произнести:
– Ветер так и сдул нас домой. По улицам бумажки летают.
Отец никак не отреагировал на его слова.
– Пап, что новенького?
Рука отца так и осталась лежать на подлокотнике. Он бросил на сына слегка встревоженный взгляд. Глаза казались усталыми.
– Да все то же. Каменный лев разнес библиотечное крыльцо. Теперь рыщет по городу, за христианами охотится. АН ни одного и нету. Нашел тут было одну в заточении, но уж больно она готовит хорошо.
4. Калиоп – музыкальный инструмент, сходный с органом. Звук калиопа слышен на расстоянии до 10 миль, поэтому Калиоп традиционно используется для привлечения публики на ярмарках и в бродячих цирках. Обычно помещается на колеса.