— Что у тебя с Эриком?
Говорит она тихо, но слова чеканит, будто молотком по железному настилу; острые геометрические узоры от виска до подбородка придают рубленым чертам её лица ещё больше жёсткости. Когда Лори открывает рот, я вижу подпиленные, как у хищной кошки, клыки.
Я упрямо молчу, а внутри закипает беспомощная злоба. Не сомневаюсь, что она прекрасно обо всём знает — её намёки тогда, в Эрудиции были более чем прозрачны. Чего ради тогда весь этот спектакль? Какие еще признания она хочет выдавить из меня под действием препарата?
Лори жмёт кнопку на кресле, и стальные обручи сильнее стягивают мне запястья. Железная хватка вгрызается мне в кожу, доставляя ощутимый дискомфорт.
— Что. У тебя. С Эриком, — с нажимом повторяет она.
— Да ничего! — в сердцах выпаливаю я, и боль обрушивается мне на голову до потемнения в глазах, заставляет стонать и в панике сползать с кресла, с безнадёжными усилиями выдирая руки из тисков. Я ведь почти не лгала, но как оказалось, я ошиблась. Лгу я сама себе, и сыворотка выворачивает мне внутренности наизнанку, будто в наказание за моё малодушие.
— Врешь, — Бесстрашная констатирует очевидное. Едва заметно пробежавшая по лицу улыбка и мстительный блеск в прищуренных глазах выдаёт её — мои мучения доставляют ей удовольствие. — Попробуй ответить честно. Если ты, конечно, не кайфуешь от боли. <i>Ему</i> иногда нравится причинять боль.
Эта чокнутая меня будто насквозь видит. Моё дыхание срывается на собачье, а на лбу выступает испарина. Пульс выбивает по вискам бешеный ритм и молотит в сонной артерии отголосками пережитого болевого шока, я решаю говорить, как есть — помочь мне здесь некому.
— Я спала с ним.
— Сколько раз?
Допрос становится до крайности унизительным. Кровь приливает к моему лицу, кончики ушей горят огнём, мне хочется поправить воротник, который неумолимо сдавливает мне шею, но я связана, как чёртова преступница, возомнившая присвоить себе чужое.
— Один.
Новый приступ боли выкручивает мне суставы, из горла рвётся жалобный скулёж. Мне больно, адски больно, и к ощущениям физическим вплетаются многократно усиленная боль душевная — стыд, сожаление, отвращение к себе самой, глупой девчонке, которая позволила себя использовать, самоуверенно надеясь, что это обоюдно, и мозгов ей хватит, чтобы не влипнуть.
Уговариваю себя, что это не мои мысли, а навязанный морок препарата. Выходит хреново.
— Три! — Боль отпускает, как награда за честность, оставляя после себя аморфное послевкусие и слабость в ногах. Я снова могу нормально дышать, наслаждаюсь каждым глотком спасительного кислорода, будто меня, тонущую, только что вынули из воды.
— На ночь оставалась?
Киваю головой, вижу, как ходуном ходят её сжатые в гневе челюсти. На вопрос сколько раз, честно отвечаю, что два. Снова испытывать весь этот спектр боли мне не хочется.
— А что же третий?
— Я ушла.
— И он позволил?! — её выбритая в тонкие полосы бровь изгибается, во взгляде плещется насмешка; снова мотаю головой в знак согласия, от пережитой боли и унижения уже не сдерживаю слёз.
— Ты в него влюбилась?
Запрокидываю голову, слезы текут по щекам прямо в уши, кожа, раздражённая после вчерашней ночи, щиплет от подсыхающей соли. Я отчаянно сопротивляюсь, внутренняя борьба причиняет мне почти физические страдания, будто острый кончик ножа чертит вдоль позвоночника кровавую дорожку. Я знаю, что неверный или ложный мозговой импульс, посланный в речевой аппарат, даст мне невыносимый заряд боли.
— Да, — наверное, только сейчас я, наконец, признаюсь в этом сама себе.
— Напрасно, — заключает Лори, вздыхает, складывает ногу на ногу, откидываясь на спинку стула. Слышу в её голосе нотки лживого сочувствия. — Завтра он будет для тебя занят, послезавтра застрянет на срочном совещании, а ещё через пару дней пойдет в бар и снимет очередную шлюху. Сценарий всегда один, милая. И, если ты Эрудитка и у тебя есть мозги, сваливай обратно в свою фракцию умников и найди мужика по себе, а к нему не лезь. Кишка у тебя тонка. Больше предупреждать не буду, — она ровным, командным тоном оглашает мне приговор, щёлкает браслетами, и я едва не сползаю с кресла на пол. — Ты ведь не хочешь выть на дне пропасти с переломанными костями?
— Да иди ты к чёрту вместе со своим Лидером!
Собираю в кулак остатки самообладания, поднимаюсь на ноги и выхожу за дверь. Спина и шея мокрые от пота, на руках краснеют следы наручников, бездумно растираю запястья пальцами, надеясь, что синяки исчезнут, как грязь, но грязь, в которую меня только что окунули по самую макушку, не отстанет от меня, пока я в этой чёртовой фракции дикарей.
Толкаю дверь в ближайший санузел, выворачиваю краны на полную. Неофитка, рыдающая в углу душевой после прохождения пейзажей страха, и её подруга-утешительница меня не волнуют — врачебная этика неэтично послала меня на хер.
— Ты не станешь этого делать. Ты не потеряешь голову, — шепчу сквозь зубы своему отражению, обливая пригоршнями ледяной воды и собственное лицо, и зеркало.
В белках глаз полопались сосуды, распухший нос и трясущиеся губы — я чувствую себя по-настоящему убогой. На дне души растёт самоубийственная ненависть к своей жалкой, бабской, похотливой сути вместе с тлеющими остатками растоптанного самоуважения и тупого страха за свою жизнь. Этот адский вертеп, в который я сунулась, не зная правил, искалечил мне восприятие действительности; в моей жизни всё было просто и понятно, а сейчас я до блевоты путаюсь в этой массе недоказанных аксиом и негласных правил. Пусть этот чертов лидерский гарем жрёт друг друга, я не хочу быть его частью.
— Чего вылупились?! — злобно шикаю на притихших неофиток, будто они в чём-то виноваты передо мной. Девочки торопливо прячут мокрые глаза. — Всё. Пошла! — командую себе, утираю мокрое лицо тыльной стороной ладони.
Последние капли холодной воды стекают мне за воротник, зачёркивая следы грубых поцелуев, вжикаю молнией до самого подбородка, вываливаюсь в общий коридор, запруженный толпой лихачей. Вижу до боли знакомую фигуру в конце зала — широкие плечи, обтянутые выходной униформой, забитая чёрной геометрией шея, бритые виски, вечно недовольное лицо. Сейчас я меньше всего хочу находиться с ним на одной территории.
Я прячусь за спинами Бесстрашных, но его цепкий, хмурый взгляд находит меня в толпе. Замечаю его движение в мою сторону, резко меняю траекторию, петляю, отгораживаюсь от него удачно возникшей на пути компанией патрульных, отворачиваю от них мокрое, опухшее лицо.
— Док, ты Сторма не видела? Он вроде у тебя в лазарете ошивается, — моё бегство едва не срывает один из парней, и я грубо отшиваю его.
— Нет. Я ему не нянька.
Оглядываюсь через плечо — расстояние между нами неумолимо сокращается. Проклятье! Каждую грёбаную секунду он, словно чума, преследует меня, не в мыслях, так наяву и наоборот. Никогда прежде, даже в самом начале своей ненавистной ссылки в Бесстрашие, я не мечтала, чтобы чёртов Лидер свалил прямо сейчас за Стену в какой-нибудь бессмысленный, долгий рейд, прочь с моих глаз, пока я не подам рапорт о досрочном прекращении моей командировки напрямую Максу. Сошлюсь на что угодно — от невыносимых условий до тараканов в столовой, лучше пойти на полигон и прострелить себе руку, чем ещё хотя бы один день оставаться здесь.
— Кэм! — слышу за спиной. Его настойчивый голос скрывает гомон толпы и эхо скалистых сводов Ямы, когда я ныряю в боковой коридор, ведущий к лестницам наверх, в медицинское крыло. Чуть не срываюсь на бег, когда длинная чёрная тень почти касается моих ног.
— Стой! Я с тобой разговариваю или с кем?!
Эрик настигает меня, хватает за локоть и разворачивает лицом к себе. Слышу в его стальном тоне нарастающее раздражение, он внимательно смотрит на моё заплаканное лицо, скользит взглядом вдоль растрёпанных волос, по мокрым глазам до искусанных губ. Выдёргиваю руку так, что больно плечу.