многих других людей. Ему были чуждо осознание того, что у окружающих есть чувство
собственного достоинства, застенчивость или, напротив, непосредственность, собственные мысли
и мнение, собственные тайны и желания, личный выбор и решения. Сколько себя помню, он
никогда не считался с этим.
Вся забота о нас со Славой проходила под лозунгом «Вы слишком тупые, чтобы иметь право
голоса». Мы жили по жесткой указке, «что, как и когда», а если нам и доводилось почувствовать
запах свободы, то этот запах имел примесь угарного газа от страха того, что отец увидит или
узнает.
Каждый человек рождается с заложенными границами и возможностями нервной системы. То, что
одного закаляет и является движущей силой на пути к дальнейшему успеху, для другого
становится тяжелым камнем на шее, который тянет вниз все глубже и глубже, пока не убьет.
Слава был романтиком. Он был таким с рождения – первенцем-наследником, обласканным
вниманием мамы, бабушек, теток. Он с молоком матери впитал нежность и любовь в вариации
бесконечности и отсутствия условностей: любят, просто потому что любят.
Отец же всю жизнь хотел получить генетическое воспроизведение себя, как опору, подтверждение
собственной значимости. В родившемся сыне он видел нечто другое, чем мама и бабушки: не
объект любви, а объект перспективы будущего, его самого за минусом совершенных когда-то
ошибок и промахов. До определенного момента отец практически не вмешивался в Славино
воспитание, а мама, словно предчувствуя отдаленную грозу, пыталась дать своему сыну как можно
больше ласки, тепла и обожания – по-другому защитить его от внешнего мира она не могла.
Образ моего старшего брата в детстве навсегда запечатлелся в моем сердце: черные взъерошенные
волосы, веснушки, озорные синие глаза, белые, чуть выступающие вперед зубы, ободранные
коленки и рогатка в руке. Он все время придумывал для нас различные забавы, смеясь над
собственными выдумками и получая от всего неимоверное наслаждение. Наверное, если бы у меня
не было брата, я никогда не узнала бы, что можно читать с фонариком под одеялом, что можно
вызывать фей и колдунов или клеить самолеты. Я бы никогда не лазила по песочным карьерам,
чтобы посмотреть на гнезда ласточек, и не плавила олово в железной ложке у бабушки на огороде.
Многими самыми радостными детскими воспоминаниями я обязана своему брату.
А потом Слава как-то неожиданно вырос, у него начал ломаться голос, и папа понял, что теперь
многое, если не все, зависит от его мужского воспитания.
Все время до этого момента отец был занят тем, что пытался пробиться и устроиться в жизни. Он
был волевым, целеустремленным, жестким человеком, и успешно доводил до конца все
задуманное. За годы, пока мы росли, он успел из ничего сделать целое состояние, способное
обеспечить нас всех до конца жизни. Будучи человеком ярким, волевым, неординарным и
обладающим харизмой, отец ни секунды не сомневался, что сын унаследовал все его лучшие
качества и пойдет по его стопам.
Но Слава вырос другим: его все больше тянуло к уединению, музыке, компьютерам, книгам. Он
много и усердно учился, практически не выходил из дома и ни с кем не встречался. Его
внутренний мир был таким огромным, что я всегда стучала перед тем, как войти к нему, чтобы не
утонуть в этом водовороте мыслей, которыми, как мне казалось, было наполнено пространство в
его комнате.
Конфликт «отцов и детей» не заставил себя долго ждать. Упорно и настойчиво отец гнул свою
линию, навязывая брату свои мысли, выводы и решения, ориентируя и направляя его туда, где, он
был уверен в этом, брату было самое место: в сфере управления другими людьми. Слава сдался без
боя, и я больше никогда не видела его счастливым. Он уехал учиться в вуз, навязанный отцом,
сломленный, потерянный, без целей и желаний. С этого момента начались их главные с отцом
конфликты: Слава срывался и кипятился, он позволял себе повышать на отца голос в ответ на его
крики, он прогуливал занятия, перестал учиться и впал в депрессию. Он стал не подобием отца, а
его явным антиподом, жуткой пародией, своим поведением указывающей на все скрытые
недостатки оригинала. Видимо, однажды отец это понял, ужаснулся, оставил Славу в покое – и
принялся за меня.
Мне повезло трижды: я родилась позже Славы, я была девочкой и я была по характеру больше
похожа на отца, чем на мать. Таким образом, когда отец отвлекся от Славы и обернулся в поисках
меня, я уже предстала перед ним своенравным и упрямым подростком с формировавшимися
вольными взглядами, стремлениями и желанием эти стремления отстаивать. Я была способна хоть
как-то противостоять - это был мой основной плюс.
Я очень быстро пошла по Славиному пути: приобрела статус любимицы, получающей все блага
мира взамен на право иметь собственное мнение, прочувствовала на себе все преимущества
комфорта и благоденствия, прохлаждаясь в тени силы и власти отца. Но за это я должна была
всегда молчать и делать то, что мне будет сказано.
До определенного момента так и было, а потом я поняла – надо бежать. Надо бежать из
родительской семьи на свободу, туда, где никто не контролирует полностью мой каждый вздох, где
я не должна отчитываться о каждой прожитой минуте, где за минусом комфорта я получу все
остальное – и буду выбирать себе судьбу сама, без чьей-то указки.
И были конфликты, крики, скандалы, упреки. Были слова, которые будут преследовать меня всю
оставшуюся жизнь. Слова, которые, однажды вылетев, никогда не вернутся назад. И слезы. Много
слез. Трясущиеся плечи, свистящий хрип из осипшего горла, обида, боль, непонимание и ярость. А
после этого вынужденное, принудительное перемирие, выдавленные несколько слов в ответ и
пожатие рук. «Все забыть», - твердила я себе, но те сказанные слова все равно крутились в голове,
и не давали учиться, думать, спать, есть и говорить. – «Я не такая, это все не про меня. Я никогда
такою не была и не буду. Я… я…это не я». И снова глаза наполнялись слезами, и слезинки
скатывались против моей воли одна за другой, мелкими горошинами, прямо на плечи. Посреди
урока я была готова разрыдаться – и я роняла карандаш, чтобы скрыться от любопытных взглядов
одноклассников, быстро утиралась рукавом, и снова сидела с прямой спиной, гордо и
непреклонно, потому что никогда не имела права раскисать…
«Когда я выберусь отсюда и стану свободной, то никогда, слышишь, никогда больше не позволю
себе снова стать зависимой. Я не позволю говорить про себя дурные слова, не буду мириться
против собственной воли и не дам делать меня несчастной», - обещала я себе, и только этим
обещанием спасалась от горьких мыслей, тянущих вниз.
Она заставляла меня идти сквозь это снова, заставляла прокручивать в голове детали, вспоминая
все до запахов, оттенков, интонаций. Ноющие, глубокие и резкие, как свежие, раны. Внутри, чуть
ниже сердца. Сковывающие движение, дыхание и мысли. Так больно, как будто в первый раз. И
хочется взять нож – и вырезать одним движеньем, зацепить крючком – и вырвать, корчась в
судорогах. Как с этим справиться?
Всегда в такие моменты рядом сидела Она и гладила по голове: «Ты исключительная, уникальная,
хорошая, великолепная, все это ты. Не плачь, это все тоже пройдет. Тебе нужно вспомнить. Ты
вспомнила уже кое-что, но путь еще далек».
И я продолжала вспоминать, хоть мне становилось все хуже и хуже. Срывы были ежедневно по
четыре-пять раз, бывало, что я не могла прийти в себя от этих ужасных приступов, мучая себя
непрерывно мыслями, бесконечно накручивающейся тревогой, чувством вины.