Федотова не щадили. Его сбивали, а он, вставая, удивленно поглядывал снизу вверх на обидчика. С ним не трудно было расправляться – грубиян ничем не рисковал, ответа последовать не могло. Он был из тех, кто все силы и помыслы свои сосредоточивает на игре, не представляя (или не желая представлять), что в ходу есть еще и скрытые, нечестные шансы. Изнемогает от них футбол. Изнемогал и Федотов, как человек, наиболее ярко собой футбол воплощавший. В конце карьеры на него горестно было смотреть: ноги в наколенниках, в опущенных плечах покорность судьбе, опасливость, осторожность движений…
Мы часто толкуем о футбольной талантливости. У Федотова, самоучки из поселка Глухово, дарование было настолько очевидным, что о нем иначе как «рожден для футбола» и не отзовешься. Именно и только для футбола.
…Всеволод Бобров, то ли левый полусредний, то ли вместе с Федотовым «сдвоенный центр нападения». Такой же величины талант, как у Федотова, но иного толка. Будь они похожи, им бы не ужиться рядом, в одной линии форвардов ЦДКА. Они же мало того, что ужились, вместе стали прямо-таки скульптурной группой под названием «Форварды».
Бобров выходил забивать. И ждали от него гола. И вскипали споры на трибунах всякий раз, если он своего гола в каком-то матче не забивал. «Балерина», «филон», – драли горло критиканы. Забивал он чаще, чем кто-либо иной. Константин Сергеевич Есенин дает архиточную справку: 0,84 гола на матч. Шестнадцать сотых оставались горлопанам.
Но почему же Федотова принимали безоговорочно, а о Боброве спорили? Да потому, что Федотов имел право не забить, он и без того доставлял массу удовольствия болельщикам, а у Боброва этого права не было. Он сам его отнял у себя, с первых же матчей принявшись заколачивать голы и приучив зрителей к этому.
Боброву была скучна маята на середине поля, он не старался блеснуть там какими-либо коленцами, на которые откликнулись бы с трибуны. Он всегда трудно, тяжело возвращался от ворот противника, а если его «мотанули», то и вовсе останавливался. Для обратного движения он не был создан. На трибунах это подмечали, а при случае припоминали.
Но едва возникало движение в направлении к чужим воротам – в Боброве что-то взрывалось, он оживал, ни следа вялости и скуки, длинные ноги несли его вперед, порой по странному, непонятному курсу, туда, где, кажется, ничего не могло стрястись. И как-то он всякий раз угадывал, они с мячом находили друг друга, и тут он бил коротко, жестко, беспощадно, наверняка. Хорош он был и с мячом па ходу, когда рывками гибкого, расслабленного тела вынуждал к опрометчивым, неверным шагам одного за другим нескольких защитников и высокий, крупный, как неотвратимая беда, возникал перед мечущимся вратарем.
Все богатство движений Бобров приберегал для атаки, рывка и удара. Тут ему служили и прыжок, и удар головой, и финт, и дриблинг, и удар в падении. Тут он был в родной стихии, тут он себя не берег, он видел ворота, и душа его рвалась к ним.
Даже в голах Боброва иные, совсем уж завравшиеся люди тщились видеть одно везение. «Другие трудятся, а он добивает». Это было верхом невежества. Бобровские голы, как на подбор, помечены его личным клеймом, все равно, с прорыва ли он забит, или после обводки, или из-под ноги зазевавшегося защитника. Не скажешь, что был бобровский удар, как были федотовский, карцевский, дементьевский, грининский, калоевский… Но были бобровские голы. Им угаданные, им сделанные, им пронесенные, им выстраданные, им раздобытые, им отвоеванные. Завершающий удар мог выглядеть как угодно, мяч мог нехотя перевалиться через линию, мог отскочить от штанги, мог войти с двух метров от простенько подставленной «щечки». Бобров творил голевые ситуации и в этом был богом, как артиллерия – бог войны. Неправдоподобная ловкость, увертливость, рывок с ветерком, отгадка – все, что надо, было при нем. И так как не было ему равных, то и казалось, что уж слишком легко голы ему даются, что везучий он человек. Талант и впрямь везение…
Он был рожден «гением прорыва», как выразился Евгений Евтушенко.
Когда Евтушенко, прочитав вслух свое стихотворение, посвященное Боброву, отдал листки мне, я, пробегая их глазами, вдруг наткнулся второй раз на слово «гений», а потом оно появилось еще раз… Женя заметил, что я «торможу», и спросил:
– Что?
Слова такого высокого звучания и смысла выигрывают от редкого употребления. И, наверное, я сказал бы об этом. Но «Бобер», ради которого мы некогда ходили вместе с Евтушенко па «Динамо», встал перед глазами таким, каким он был, и я ответил:
– Нет, ничего…
А однажды был еще один разговор по тому же поводу. Борис Андреевич Аркадьев, произносивший у пас в редакции один из своих чудесных, неторопливых монологов, вдруг сказал:
– Если было бы уместно спортсмена назвать «гением», то я предложил бы Боброва…
…Михаил Месхи, левый крайний тбилисского «Динамо». В «сборной полувека», мною упомянутой, ему было отдано немало голосов, но все они принадлежали журналистам. Тренеры, кроме Г. Качалина, его не жаловали. В чем же дело?
Месхи был форвардом, только форвардом, чего не скрывал и на чем настаивал. А его время было смутным, тренеры протрубили форвардам отступление, вменив им в обязанность уходить в глубину поля за мячом, считать себя первой линией обороны, уметь отбирать мяч, слили их в один отряд с полузащитниками ради того, чтобы и оборона и атака велись массированно. Месхи как крайний форвард умел больше, чем кто-либо другой, он знал это и, упрямый и гордый, не желал раствориться среди других игроков, становиться серийным и универсальным. Он берег свое редкостное умение и смотрел на новейшие тактические течения с горькой иронией и ни капельки не сомневался, что к крайним форвардам вернутся, ибо их игра и красива и необходима. Сначала он получил всеобщее признание, а потом вместе с другими крайними впал в немилость. Некоторые из них перестроились, приспособились, а Месхи, самый яркий, стоически переносил невзгоды и не склонил головы.
Никто не отрицал его исключительности. Вопрос ставился иначе: полезна ли она? И отвечали: в сегодняшнем футболе держать человека, желающего только атаковать, – непозволительная роскошь.
Польза! Боюсь, что нет достоверности в способах ее исчисления. Боюсь, что вообще понятие о пользе смещено к своим воротам, которые, как и рубашка, ближе к телу. Оттого-то высоко ценятся игроки их отстоявшие, и весь разбор вертится вокруг голов пропущенных. Недаром вратари жалуются, что при счете 0:1 на них смотрят косо, что это стало официальной моралью. Разумеется, форвард, забивший гол, чья фамилия набрана на табло, имеет право и на похвалу и на отпущение грехов. Но не примитивны ли подобные измерения?
До сих пор стоят у меня перед глазами три гола. Гол Виктора Понедельника в финале Кубка Европы в Париям в 1960 году, гол Метревели в матче со сборной Бразилии в Рио-де-Жанейро в 1965-м и гол Банишевского в ворота сборной Аргентины в Буэнос-Айресе в том же году. Первый принес Кубок, остальные позволили свести матчи к почетным ничьим. Все эти необычайно важные памятные голы забиты с мягких навесов Месхи.
Я упомянул те, которые вспомнил, не заглядывая в святцы статистиков. Если же заглянуть, то список важных голов, посланных с подач Месхи, окажется внушительным. Разве мы не обязаны бросить эти передачи на чашу весов, когда вымеряем пользу игрока?
Тренерская расточительность привела к тому, что о Месхи, находившемся в расцвете сил, стали отзываться как об устаревшем, вышедшем из моды. А он был самой что ни на есть «звездой» мирового значения, его принимали на «ура» на всех зарубежных стадионах. Спустя три-четыре года после того, как Месхи покинул поле, те же тренеры с чувством святой тревоги стали патетически восклицать: «Почему нет „звезд“? Куда они подевались?!» Наверное, Месхи мог бы им ответить, что прежде всего надо «звездами» дорожить, уметь ими пользоваться, уметь ими гордиться.
Рано ставший опальным, сыгравший за сборную меньше, чем мог, Месхи сумел все же побаловать нас своим оптимистическим талантом. Не так уж часто стадион смеется. Финты Месхи, оставлявшие в дураках самых вдумчивых и осторожных защитников, вызывали хохот и овацию. Игра на публику? Э нет, Месхи – один из серьезнейших футболистов, кого мне приходилось знать. Я не помню, чтобы он улыбался, даже когда выигрывал у меня в шахматы, даже когда мы с ним нежились на песке Капакабаны. Скупой на слова, он говорил всегда обдуманно, всегда о футболе и о том, чего футболу не хватает для полного счастья. Как-то я поздравил его в раздевалке с хорошей игрой, он и тут поморщился и с досадой тихо сказал: «Мало мне мяч давали, я сегодня был в форме. А когда не в форме, – тогда дают».