В первом варианте пьеса была больше. Она оказалась длинна. Из нее пришлось исключить две картины – разрыв с отцом в Михайловском и сцену с Анной Керн и Осиповым в Тригорском парке во время летнего дождя.
Художественное руководство Малого театра в лице К. А. Зубова пристально, но по-дружески следило за моей работой над пьесой и высказало только несколько своих пожеланий, совершенно не вмешиваясь в самый ход работы.
Никто не заглядывал ко мне через плечо, когда я писал пьесу. Никто меня не торопил. В этом такте и уважении к труду и сказалась настоящая помощь.
По прежнему своему опыту работы с театрами я ждал совсем другого. Я ждал утомительных и неясных разговоров о таинственных законах сцены, доступных только посвященным, о «дожатых и недожатых образах», о том, что «вам надо бы еще несколько раз попить водочки с вашими героями», о драматической кульминации и каденции, об остранении и о всем том полузаумном и подчас формалистическом мусоре, которым любят блеснуть иные велеречивые режиссеры.
Ничего этого не было. Была простота, ясность, конкретность разговоров.
Но самая главная помощь со стороны театра состояла в том, что я, как автор, знал и чувствовал заочную, если можно так выразиться, любовь всего театра к теме пьесы. Любовь к Пушкину переключилась на работу о нем, и это очень обязывало.
Наконец пьеса была готова и прочитана труппе Малого театра. Читал пьесу Велихов.
Признаться, я шел на эту читку со страхом, напуганный все тем же прежним своим театральным опытом. Несколько лет назад одну из моих пьес читали труппе одного из «ведущих» московских театров. Читал главный режиссер этого театра. Я, совершенно не умеющий читать свои вещи перед большой аудиторией, заранее радовался, – мне очень хотелось послушать свою пьесу со стороны, особенно в таком мастерском исполнении.
Началась читка, и я, холодея от ужаса, услышал какое-то невероятное торопливое бормотанье, прерываемое кашлем, сиплый шепот, совершенно неправильную расстановку всех интонаций, путаницу имен.
Я не выдержал, набрался смелости и сказал режиссеру после читки, что я бы, пожалуй, прочел пьесу лучше, чем он.
– Ну что вы! – ответил мне режиссер, ничуть не обидевшись. – Это же я нарочно. Это прием. Если даже в таком чтении пьеса «доходит» до актеров, то, значит, она хороша.
– Нельзя ли все-таки, – сказал я, – найти какой-нибудь более разумный способ для оценки пьесы?
После этого режиссер, конечно, обиделся.
Я боялся такого чтения не меньше, чем и чтения «актерского» – с игрой, с пафосом, с акцентировкой, со слезой, с криком и дрожью в голосе.
Но я ошибся. Велихов читал очень просто, ясно, строго. Благородство чтения – это не только опыт, не только мастерство. Это – душевное качество.
После читки состоялась моя беседа с труппой Малого театpa о Пушкине. Мне было трудно выступать с речью о Пушкине перед блестящим ареопагом маститых и прославленных актеров. Чем я, человек далекий от театра, мог помочь им в их работе над ролью? Но когда я увидел, как М. И. Царев записывал в тетрадку кое-что из того, что я говорил, я понял, что присутствую при начале очень сложной, очень упорной и благодарной работы.
Шли поиски образов. Шла трудная и длительная работа осознания материала.
Меня спрашивали или, вернее, допрашивали о биографии всех действующих лиц. Казалось бы, зачем актеру знать биографию действующего лица, которое произносит на сцене всего две-три фразы. Но это было правильно, это была настоящая творческая работа. Писатели по своему опыту знают, что если человек появляется в повествовании даже один раз и произносит одно только слово, то все равно писатель должен знать об этом человеке все, всю его жизнь и всю подноготную. Тогда это единственное слово будет именно тем, какое сразу определит всего человека.
Потом начались репетиции, – пожалуй, самая увлекательная работа в театре.
На репетициях нельзя бывать безнаказанно. С каждым днем ты чувствуешь, что все больше и больше подпадаешь под власть, под обаяние театра, чувствуешь, что еще немного – и ты пропал, ты уже не сможешь вернуться к прежней «мирной» жизни, что зрелище рождения на твоих глазах искусства поистине необыкновенное и возвышающее человека.
Самая обстановка репетиций – заглушенная музыка, повторяющая двадцать раз одно и то же, стук молотков, сказанная внезапно и нараспев пушкинская строфа, перемены света то лунного, то золотого, вопли художника и режиссеров, схватки на сцене из-за каждой мелочи (например, как зажигали при Пушкине свечи или какой формы были бутылки от шампанского Клико), путаница современных и пушкинских костюмов, шум морского прибоя, запах краски – все это создает какое-то приподнятое состояние, как будто присутствуешь в комнате у великого сказочника, вроде Андерсена, когда он, соединяя реальность и фантазию, создает свои умные сказки.
Я не знаю, имею ли я право, автор пьесы, давать здесь оценку спектакля. Автор – это слишком пристрастный свидетель.
С моей, авторской точки зрения, пьеса сыграна образцово – свежо и глубоко.
Самое главное – в ней есть Пушкин, в которого веришь. Горячий, умный, блистательный Пушкин. Это большая заслуга М. И. Царева.
В спектакле есть две чудесные няни, обе разные и обе похожие своей сердечностью и простотой, – Е. Д. Турчанинова и В. Н. Рыжова. И холодный, утонченно вежливый «полуподлец» Воронцов – Велихов. И печальная и встревоженная своей первой любовью – любовью к Пушкину – Елизавета Воронцова – Ликсо, и безответный Лекс – Коротков. И друг Пушкина крепостной Кузьма – Ковров. И очень русский, очень прямой и честный Иван Пущин – Рыжов.
У меня нет возможности отметить всех, кто играет в этом спектакле. Но я не могу не сказать о блестящей игре Сашина-Никольского и Грузинского.
Сашин-Никольский играет в пьесе две роли – уличного певца и слепого нищего. Рисунок обеих ролей (особенно слепца) удивителен по силе, по художественной правде и по тому почти томительному ощущению тяжелого и горького времени, когда происходит действие пьесы. Это ощущение времени Сашин-Никольский передает неизвестно какими чертами, но очень явственно.
Грузинский в небольшой роли суетливого мужичка в трактире подымается до большого искусства. Зрители, следя за его игрой, смеются, но не потому, что Грузинский говорит смешные слова. Нет! Зрители смеются от легкой радости, какую всегда испытывает человек, сталкиваясь с чем-либо талантливым.
Ставили спектакль К. А. Зубов, В. И. Цыганков и Е. И. Страдомская. Это была большая и очень напряженная работа, благодарная и сложная работа по воссозданию на сцене образа Пушкина, по отысканию точного психологического рисунка для всех участков спектакля.
Об оформлении Ю. И. Пименова – по существу, о пейзаже спектакля – можно было бы написать отдельную статью. Оно очень пушкинское, это оформление. Пушкинское в том смысле, что повсюду – и в одесском порту, и в фойе одесского театра, и в заброшенном саду на берегу моря, и в комнате Пушкина в Михайловском, и в трактире в Святых Горах – художник находит ту характерность и поэтичность, которая связана с этими местами.
Если этот спектакль, сделанный силами Малого театра, прибавит зрителям хоть малую частицу любви к Пушкину и понимания его великой роли в нашей русской и мировой культуре, то я считаю, что этим работа театра над пьесой о Пушкине блестяще оправдана.
Москва, 1949
Наш Пушкин
Статья написана в 1949 году – в связи со 150-летием рождения Пушкина. Ею должен был открываться сборник стихотворений Пушкина.
В этой книге собрано всего пятнадцать стихотворений Пушкина, но каждое из них полно такой поэзии, что его можно сравнить с драгоценным алмазным кристаллом. Этот кристалл сверкает всеми красками, какие существуют на земле. Точно так же и эти стихи.
Их надо читать и перечитывать, и каждый раз вы будете находить в них все новые красоты, о чем бы ни были эти стихи, – о вещем Олеге или ученом коте, что ходит по золотой цепи вокруг сказочного дуба, о зимней буре или первом весеннем вылете пчелы, о нашей русской осени или старушке няне.