Есть такие понятия в социальной психологии – роль и статус. О ролях мы уже говорили. Роли то, что человек играет, статус – его истинное положение в коллективе. По роли Майя Захаровна сейчас психолог-лаборант Научно-исследовательского института психиатрии имени Ганушкина. (У нее была трудная молодость. В силу целого ряда обстоятельств она не смогла кончить институт.) По статусу же она отнюдь не лаборант, что-то совсем другое, выпадающее из обычных представлений о том, «кто есть кто». Она из тех лаборантов, к кому приходят консультироваться все: и просто психологи, и просто врачи, и доктора наук, и студенты, вообще не очень-то склонные с кем-нибудь консультироваться.
Дело в том, что Майя Захаровна один из лучших в стране специалистов по проективным тестам. Это ее конек, ее страсть, хотя вовсе не прямая ее работа. Не прямая, но главная, из тех, что отнимают у человека все его время. И потому, скажем, идти к ней домой, чтобы поговорить наедине, безнадежно. Всегда толчется какой-нибудь народ: психологи, студенты, доктора, приехавшие откуда-то издалека, из разных городов, поучиться, и просто друзья, и друзья друзей. И бывшие больные, уже выздоровевшие.
В этой комнате можно почитать, можно полежать, если тебе достанется место на кушетке. Можно вязать, усевшись в единственное кресло, и при этом с кем-нибудь спорить. Можно и просто молчать и думать о своем среди всеобщего шума. В этих шестнадцати метрах никто никому не мешает и никто никому не в тягость, и почему-то никогда не возникает проблемы несовместимости кого-то с кем-то. Всех совмещает хозяйка. Хотя почти невозможно догадаться, кто же здесь хозяйка.
Если вам вдруг повезет и вы когда-нибудь попадете в эту комнату, так и быть, я дам вам ориентир. Найдите человека, который тише всех. И который при деле: ставит чайник, накрывает на стол, разыскивает какую- то книгу. Вот это и есть Майя Захаровна. В бурных теоретических спорах тоже не слышно ее голоса. Зато когда разговор заходит в тупик или касается дела, опыта, практики, тогда уж говорит она. И ее не перебивают.
…Это только так говорят: наука безлична, сверхлич- на, надличиа. Это правда, конечно, но очень узкая правда. Это правда, когда мы черпаем устоявшуюся науку из учебников и толстых монографий. Нам все равно, какие люди выводили эти формулы, добрые, злые или равнодушные. Но нам не все равно, если это сегодняшняя наука, тем более если это наука, вторгающаяся в человека. Разве может быть безразлично, кто ее делает и из каких побуждений? Разве не ищем мы и не находим определенных внутренних связей между личностью исследователя и делом, которым он занят?
Тихой терпимостью пронизано все, что делает Майя Захаровна.
Вот она работает у себя в институте, вот ведет дома импровизированный семинар, вот просто разговаривает. Вам нужна библиография по какому-то вопросу? Она найдет, разыщет сама в библиотеках или тут же начнет кому-то звонить, уточнять, искать концы. И как будто бы между делом, и как будто бы не специально. Вам нужен перевод, а языка вы, как водится, не знаете? Она переведет, приходите.
Когда на нее нападают, объясняя, что все из нее ведрами кровь пьют, пишут статьи, строчат обзоры, а она работает с утра до ночи и дома нет покоя, она молчит и не пытается оправдаться. А что тут оправдываться? Это же правда! Но если это единственно возможный способ жить? Что тогда? Что скажут на это советчики?
Почему я так долго рассказываю как будто бы не о «деле»? «Дело» этой главы – тесты. Да потому, что, глядя на Майю Захаровну, с какой-то пронзительной отчетливостью понимаешь, что не может быть повсеместного употребления тестов, наподобие обязательной нынче флюорографии. Просветили, посоветовали, направили на путь истинный! Как хорошо! Прелесть просто!
В работе с тестами нужны добрые и умелые руки. И умудренная опытом, светлая душа. Только тогда, наверное, они будут помогать. Но где их сразу найдешь, столько рук, столько душ? Да чтобы руки и душа вместе? Трудно все это, сложно…
Это тот край, где наука – пока, во всяком случае, – опасна, если не привнести в нее то, что в науке по самой ее природе не заложено.
Конечно, все это чисто субъективные ощущения. А объективно – разные тесты созданы в рамках разных психологических теорий, а разные теории часто могут прямо противоположно объяснить те или иные данные. Так что, и формально говоря, очень многое зависит от исследователя, интерпретатора теста.
И еще одно обстоятельство. Психолог Олпорт посчитал, что в английском языке восемнадцать тысяч слов обозначают психические свойства человека, претендуя на положение научных терминов. Вы представляете себе, какая возникает неразбериха? Ведь все это слова из обиходной речи. Какой смысл вкладываем мы в слова – «воля», «упрямство», «мужество»? Исчезают точность, однозначность, а значит, исчезает научность. Все это так. Но почти в каждом тесте «что-то есть», есть рациональное зерно, которое помогает заглянуть в глубины человеческой психики.
И еще одно. Тесты – это нечто глубоко присущее человеческой природе. Это «адекватный» метод исследования. В нем нет натужности. И самые первые, и нынешние, модные, они родились не на пустом месте, не потому, что блистательному сэру Гальтону хотелось преобразовать человечество на новых, научных основаниях. И не потому только, что так было нужно бурно развивающимся отраслям психологии труда.
Бессознательное непрерывное тестирование – едва ли не главное наше занятие в жизни. Голос, походка, взгляд, манера знакомиться, смех, манера плакать и манера утешать – все это простейшие тесты. Все это прогноз: «С кем' я имею дело, как вести себя дальше, что будет, если сейчас я сделаю то-то и то-то?» Незаметно для себя мы все время тестируем все и вся вокруг себя. По тестам более сложного порядка мы выбираем себе друзей и единомышленников. Почти каждый хороший проективный тест имеет аналог в обыденной жизни, в привычках, суевериях, устоявшихся шаблонах жизни.
Даже у такого, казалось бы, сверхсовременного теста, как Роршах, оснащенного сложной процедурой разбора, есть своя многовековая предыстория.
Особое отношение к пятнам, кляксам свойственно многим народам. Это старый обычай – в ночь под Новый год лить в тазик с водой расплавленный воск или олово. В случайных фигурках, плавающих в воде, гадающие искали символическое изображение своей судьбы на этот год. В фигурки из воска вкладывались, проецировались невольные опасения, тревоги и надежды, так же как теперь в сложные ответы на таблицы Роршаха.
Пятнами интересовался Леонардо да Винчи. В книге о живописи он предлагал художникам отталкиваться в своем творчестве от случайных пятен на стене, потому что это «вдохновляет на создание различных композиций». В своем трактате он учил: «Скрытые и неопределенные вещи пробуждают желание новых открытий». Он даже привел сравнение: мы так же видим разные образы в настенных пятнах, как слышим знакомые слова и имена в звоне церковных колоколов.
Правда, Леонардо да Винчи сделал корректную ссылку: первым интерес к пятнам пробудил у художников, по его сведениям, Боттичелли. Через три века врач Юстин Кернер предложил учиться «искать в пятнах художественное вдохновение». В 1857 году вышла его книга «Кляксография». Кернер воспроизвел в ней 50 пятен, приложив к ним 39 четверостиший.
В своих пятнах Кернер увидел только устрашающие фантастические образы. И это естественно, если обратиться к его судьбе: болезнь и смерть жены, надвигающаяся слепота, тяжелая депрессия, ожидание смерти.
Первым, кто начал реально использовать кляксы как психологический тест для исследования фантазии, был Альфред Бине. После него появились работы в Америке, Англии, России. В 1910 году русский психиатр Федор Рыбаков выпустил «Атлас для экспериментального психологического исследования личности». В «Атласе» было восемь чернильных пятен. С их помощью Рыбаков определял силу, живость, остроту фантазии, реальные истоки фантастических картин.
Роршах не занимался изучением фантазии. Его интересовало не что увидел в пятнах человек, а почему именно это. Он хотел «поймать» целостную личность.