***
Еще одна архипроблема, которую приходилось решать, – чем согревать комнату, хоть и наемную, зимой? Топлива – не сыщешь, а если бы и появлялось, то не что было приобрести. Выход –
единственный: каждую свободную минуту мать в рваных резиновых сапогах шла на болото, где
резала тростник и лозу, складывали их в охапки, а затем на спине тащила домой.
И хорошо еще, когда на дворе было тепло или хотя бы относительно тепло. А если уже
подмораживало, и вода покрывалась тонким слоем льда? Все равно шла. Теряя последнее
здоровье...
***
Самое страшное впечатление детства. Историю родителям рассказывал дядя Антон, а ему – якобы
свидетель произошедшего.
Итак, послевоенные годы. Вагон поезда. Неимоверная теснота. Тут же – разнокалиберные мешки, берестяные коробки, кошелки, авоськи. В одной из пассажирских ячеек возникает шум. У
женщины исчезли из кармана деньги. Только что были и – нет.
Мужчина в рабочей спецовке подает голос:
– Вон тот тип их у тебя вытащил! И минуты не прошло…
– А ты видел? – спрашивает обвиненный.
– Видел! – подтверждает работяга. – Я еще хотел об этом сказать да не успел
– Ну, так больше не увидишь, – молодчик выхватывает из кармана опасную бритву и проводит по
глазам попутчика.
И бросается вон из вагона, выпрыгнув на ходу.
«Я держал в руках сверток с сельдью, – говорил свидетель дяде Антону, – так он у меня из рук
выскользнул. Затоптали потом».
***
Родители снимают угол у четы Прокопенко на Прилуцком шляху. Хаты в этом месте
располагаются по обе стороны на изрядном возвышении, так что сама дорога находится как бы в
длинном рву. В дождливую погоду она превращается едва не в реку, а уж грязи… Зато зимой
ребятня, улучая безопасный момент (машины и даже подводы – крайне редки), спускается с обоих
сторон вниз кто на чем – санях, самодельных лыжах, «дугах», коньках-снегирях, а то и просто на
подошвах собственной обуви. Весело!
И тут – огромнейшая личная радость. Мне, 6-летнему шкету, еще не пошедшему в школу, родители купили санки. Особенно меня свели с ума планочки сиденья – каждая выкрашена в
другой цвет.
Отец, видя мое нетерпение, привязывает веревку, чтобы тягать средство передвижения, и я
стремглав мчусь на улицу. Как назло, там – никого, так что похвастаться чудо-обновкой не перед
кем. Весь в расстроенных чувствах сажусь на санки и стремглав – аж дух захватывает! – лечу вниз.
Но что это? Я еще не вылетел на проезжую часть, как увидел грузовик, выезжающий из-за холма
слева. Мы быстро сближаемся. Затормозить ногами я не успеваю. Водитель, между тем, резко
выкручивает руль. Мгновенье и колесо бьет по задней части моих новых санок. Красивые
разноцветные планки измельченной радугой разлетаются по снегу. Но главное – я не только жив, но и невредим. Что и констатируют шофер с отцом, быстро нашедшие общий язык и
определившие виновного.
Увы, моих веселых санок так никто из ребят и не увидел – уже на следующий день отец, удалив
остатки магазинных планок, присобачил на их место кусок широкой некрашеной доски. И среди
своих самодельных собратьев мои сани если и выделялись, то только полозьями.
***
Ежедневно мать вставала в четыре утра: нужно было протопить в доме и приготовить скудный
завтрак. Тростник или лоза сгорали мгновенно, почти не давая тепла. Поэтому еду приходилось
готовить на керосиновой лампе. Принцип ее работы ничем не отличался от той, которая давала
свет, только у нее не один, а три фитиля, и они гораздо шире.
Ждать, пока кастрюля закипит на мизерном огне, приходилось едва ли не часами. А на работу, когда она была, надо идти на восемь. Вот поднималась спозаранок, в сущности, никогда не
высыпаясь.
***
Из рассказа матери, девчушкой пережившей войну в захваченном фашистами Пирятине. К ним на
постой, как и во многие хаты, определили оккупантов. Ими оказались не немцы, а мадьяры.
В отличие от украинцев, буквально пухнущих от голода, захватчики питались сытно. Со стола не
исчезали консервы, масло, сахар, не говоря уже о галетах и хлебе.
В тот раз постояльцы явились с огромным куском сала. Нарезали хлеба, почистили принесенный с
собою лук. Начали привычную трапезу. А потом, о чем-то посовещавшись друг с другом, позвали
хозяйку – мою бабушку:
– Матка, матка!
Та вынырнула из сеней, где что-то делала.
– Ты нам…, – требовали чего-то мадьяры, но понять их ей никак не удавалось.
Так продолжалось добрых пять минут, пока один из непрошеных гостей не сообразил, показывая
пальцем на стол:
– Матка, цыбулькин брат!!!
Бабушка сразу же сообразила: речь – о чесноке, который срочно – что не удивительно –
потребовался непрошенным гостям к салу.
***
А еще мать была жутко принципиальной. Когда через десятилетия она случайно встретила своего
отца и тот, заговорив первым, изъявил желание увидеть, как она живет, она наотрез ему отказала.
***
У матери, сколько себя помню, очень болела голова. В такие периоды (а повторялись они
ежемесячно, а то чаще) страдалица не только не могла встать с постели, но даже не могла есть.
Даже если насильно пыталась что-то отправить в желудок, ее тут же рвало. От этих усилий
(мышцы напрягались!) голова «раскалывалась» с еще большей силой.
Мешали даже часы (сначала это были «ходики», а позже – будильник) и их или останавливали, или выносили в другую комнату.
Так что я еще подростком знал все лекарства «от головы», которые появлялись в местной аптеке.
Аскофен, цитрамон, ацетилсалициловую кислоту, пирамидон т.д. носил едва ли не полными
карманами (к счастью, таблетки тогда стоили копейки). А мать их пригоршнями ела.
Где-то под 50 так болеть голова перестала. Да появился ревматоидный полиартрит – болезнь, которую не умели (да и не умеют!) лечить.
К тому времени я уже был взрослым, путешествовал по миру и имел возможность доставать
дефицитные лекарства. Теперь она употребляла их – начиная с вольтарена с ибобруфеном и
заканчивая уколами преднизолона в суставы.
Помогло ли это или нет, никто не скажет. Однако, превозмогая боль, мать еще пожила...
***
Я – второклассник. Зима. Будильника в доме нет, время измеряют ходики, гирю которых нужно
каждый вечер подтягивать. Это – обязанность отца.
У матери она – куда сложнее: лечь спать примерно в 23.00 и проснуться в 4.00, чтобы разжечь
плиту (дрова + уголь), приготовить завтрак и к началу восьмого, подняв нас с отцом, накормить
горяченьким. Да, мне еще нужно сварганить обед в школу.
Само собой, каждая ночь у матери – не позавидуешь. Иногда, по ее рассказам, вскакивала к
ходикам каждые полчаса, дабы убедиться, что еще не проспала и, следовательно, еще можно
прикорнуть.
В то утро, как обычно, в начале восьмого подняла меня. И, как обычно, мне жутко хотелось спать.
Но делать нечего: поел, дособрал ранец и ушел грызть гранит школьной науки.
Едва вышел за калитку, почувствовал – что-то не так. Но что, понять не мог. Пока не пробрел
снегом с полкилометра. Ага, да ведь темень – просто жуткая. Еще и оттого, что …не светится ни
одно окно на улице. Стало страшно. И я повернул назад.
– Ты чего? Забыл что-то?! – удивилась мать.
– Нет, не забыл.
– А чего тогда вернулся?!
– Там очень темно. И никого нигде не видно. Мне страшно идти…
Мать подошла к окну, выглянула. Потом внимательно присмотрелась к ходикам на стене.