- Ты сам похоронил себя! - возмущенно бросил реплику Сидор Сидорович. - Не пеняй на кривое зеркало, если рыло кривое.
Михаил Петрович не ответил на реплику. Спокойно и убедительно он начал рассказывать, при каких обстоятельствах был убит шахтер Федько, как и почему он, юный Молчков, принял на себя вину товарища, по какой причине бежал из лагеря заключения и как на формировочном пункте ему присвоили чужую фамилию. Все эти факты он убедительно аргументировал, называя свидетелей.
Когда главный инженер сошел с трибуны, зал облегченно вздохнул. Мрачные картины, нарисованные начальником отдела кадров, несколько прояснились. На лицах многих коммунистов появились счастливые улыбки. Выступая в прениях, они искренне отмечали большую и добросовестную работу Михаила Петровича, его смелость и умение, отзывчивое отношение к людям и заботу о них. Все это злило Сидора Сидоровича, он то и дело вскакивал со стула и забрасывал выступающих репликами.
Очередным взял слово начальник литейного цеха Сергей Васильевич Лось, человек честный и прямолинейный, скромного нрава и богатырского телосложения. Он подошел к трибуне и навалился на нее могучей грудью. Сначала казалось, что трибуна вот-вот затрещит и развалится под его тяжестью.
- Я не собираюсь приукрашивать главного инженера, - загремел голос Сергея Васильевича. - Но справедливость требует называть факты своими именами. Тут говорили, будто Михаил Петрович опорочил присланную нам труболитейную машину. Ложь! Мы ее просто выбросили, как громоздкую и бестолковую, а на ее место поставили пять своих - дешевых и простых по изготовлению, но высокопроизводительных. На них мы выполнили годовой план за восемь месяцев. В этом большая заслуга главного инженера. Так какого же черта наклеивать на него глупое обвинение?!
- Правильно! - послышались голоса.
- Теперь второй вопрос, - продолжал начальник цеха, вытирая высокий лоб синеватым платком. - Нам, например, известно, кто в прошлую войну штурмовал Ташкент, а кто Берлин. Михаил Петрович бежал из лагеря не в кустах отсиживаться. Шесть орденов вручили ему не за красивую выправку и черные глаза. А ранений сколько! Нет, мы не можем выбрасывать за борт такого человека! А судить его за ошибки пятнадцатилетней давности тоже нельзя. Он ввел в заблуждение судебные органы - это так. За это нужно его наказать. Я вношу предложение: объявить ему строгий выговор с занесением в учетную карточку. Вот и все. Я кончил, товарищи!
- Кто еще желает выступить? - спросил председатель собрания, оглядывая зал. - Нет таких? Какие еще будут предложения?
- Позвольте, - поднялся Сидор Сидорович, снимая очки. - Первое предложение товарища Лося непозволительно мягкое. Я вношу такое: за совокупность всех преступлений и умышленный обман властей исключить Смугляка из партии, а дело передать в прокуратуру, для привлечения его к судебной ответственности.
В зале зашевелились, закашляли:
- Вот сказанул! Он же не в Ташкент бежал из лагеря!
- У него сплошные рубцы на теле от ран!..
- И планы выполнял не Сидор Сидорович!..
- Тише, товарищи! - крикнул председатель, помахивая карандашом перед носом. - Больше предложений не будет? Значит, голосуем...
На этом собрании Смугляк Михаил Петрович большинством голосов был исключен из партии. С этого вечера и начались его новые, самые тяжелые дни страданий и бесконечные хождения по мукам.
Заключение
Начинался последний месяц лета.
На высоком берегу Днепра, вдали от санаторных домиков, прогуливались двое. Они никуда, видимо, не спешили: часто останавливались, любовались пейзажем, шли снова и снова останавливались. Это были отдыхающие, бывшие горняки Донбасса, которые только сегодня в полдень встретились в санатории инвалидов Отечественной войны и теперь никак не могли наговориться.
Один из них был стройный, выше среднего роста, лет сорока. Его смуглое лицо было изрезано мелкими морщинками, на висках в зачесе черных волос виднелась проседь. Другой, наоборот, сухощав и сутуловат, с небольшими рыжими усиками и с голубыми грустными глазами. Одеты они были легко, по-летнему. Разговаривали между собой непринужденно, искренне. По всему было видно, что их связывала большая и давняя дружба. Приблизившись к столетнему могучему дубу, где стояла красивая скамеечка, смуглолицый остановился.
- Давай посидим, Степан, - сказал он, кивая на скамеечку. - Мне кажется, ты порядком устал: на протезах ведь ходишь.
- Теперь ничего, Миша, привык, - ответил Степан. - А первое время крепко мучался. Схожу, бывало, в шахтерский поселок или в огороде поработаю, а ночью спать не могу: "ступни зудели". Раз даже потянулся почесать... Горько потом смеялся над собой: ноги-то ведь другие не отрастают... Теперь все это - позади.
Они сели, помолчали.
Прямо перед ними открывался чудесный вид: внизу протекал Днепр, спокойный, стального цвета, за ним - луга необозримые, дальше - лес, подернутый прозрачной синевой, а сверху - небо, высокое, голубое, без единого пятнышка. По луговой дороге шла женщина в белой кофточке и в желтой косынке, похожая на ромашку. Увидев ее, Степан тяжело вздохнул, опустил голову.
- Где семья-то теперь, Миша? - спросил он.
- В Харькове, у родителей жены.
- Она у тебя учительница. И что преподает?
- Немецкий язык и литературу.
- Интересно получается в жизни, - улыбнулся Степан. - На фронте немецких фашистов уничтожала как снайпер, теперь немецкий язык преподает как филолог. Она, кажется, полный кавалер ордена Славы. Молодчина! Честно скажи, любишь ты ее, Миша?
- Люблю, Степан. Таня очень хороший человек: внимательная, умная, трудолюбивая. В ней такая же внутренняя сила, как у Стефы, твоей покойницы, а женская прелесть, как у Таси. - Тут он уронил голову, подумал. - Когда меня исключили из партии и нигде не брали на работу, я впервые упал духом. Мне казалось, что все от меня отвернулись, что жизнь моя не имеет теперь никакого смысла. И так я твердо убедил себя в этом, что часто стал захаживать в пивнушки бесцельно, и безрадостно убивать время.
Степан внимательно слушал друга.
- И вот она сразу поняла, в какую сторону меня понесло, - продолжал Михаил, глядя на Днепр. - Однажды пришла с работы, присела ко мне на диван и спрашивает: "Миша, ты считаешь меня другом? Любишь?" Твердо отвечаю ей: "Люблю!" Она вздохнула: "А почему же ты уходишь от меня?" Я насторожился, не мог понять, куда она клонит. "Можешь не отвечать, - сказала она, - я знаю, тебе тяжело сейчас. Ты временно находишься не у дел, стыдишься жить за счет жены. Пойми: твое горе - это мое горе, но это горе непостоянное, оно скоро пройдет. У тебя светлая голова и золотые руки. Они нужны людям. Не шагай в пропасть, не уходи от меня!" В ее глазах столько было силы, любви и надежды, что я - словно очнулся. Мне стыдно стало за свою слабость. Нет, думаю, нужно уходить от пропасти, пока не поздно! Потом все уладилось. Партия разобралась в моей судьбе. Я получил новый партийный билет на отцовскую фамилию. К этому времени бывший начальник литейного цеха Сергей Васильевич Лось назначался директором нового труболитейного завода. Я пошел к нему главным инженером. Таня в эти дни снова расцвела, похорошела, стала еще внимательнее. Вот она какая!
- Молодчина! - повеселел Степан. - Значит, стоит Таси. Я очень рад. А ты знаешь, Миша, я ведь два раза выезжал в ЦК партии по твоему делу. Меня мучало, что страдаешь за меня.
- Знаю, Степан, знаю!
Синева на лугу сгущалась. С Днепра веяла прохлада. Вечерний луч солнца упал на лица бывших горняков, и они казались отлитыми на многие века из бронзы.