– Эй, колохе[19], чой-то ты творишь? – спросил полицейский моего брата.
– Мы тут живем, – ответила я вместо него.
Коп жестом велел Крису спуститься, переписал наши имена, адрес и отконвоировал домой. Когда сказанное было подтверждено, нас позвали внутрь.
– Да что это с вами такое?!
Голос отца был как пощечина. Он смотрел только на брата, самого старшего, но ощущали это мы все. Вспышку гнева, которая означала, что случиться может что угодно. После этого случая нас не отпускали дальше номера мотеля или металлических стульев, стоявших прямо за дверью.
Весенние и летние дни, зевая, перетекали один в другой. Мы пытались на самом поверхностном уровне знакомиться с островной культурой, учась буги-бордингу[20] и называя друг друга брах[21]. Родители пили май-тай[22] и водили нас на пляж, где я ходила в футболке поверх бикини, потому что мой живот совершенно не напоминал кубкоподобные формы Фарры Фосетт на плакате, который мои братья повесили в своей комнате. Я скучала по друзьям.
Когда моя семья перебралась в постоянное жилье, остров – и так исчезающе малый – сделался еще меньше. Договор на нашу квартиру в коттедже песочного цвета сопровождался четырьмя страницами правил и установлений: часы, когда должно включаться и выключаться уличное освещение; часы, когда можно включать стиральные машины; какую мебель позволено выставлять на ланаи[23]; комендантский час в зависимости от возраста и ранга. Глухие удары кулаков нашего крикливого соседа, бившего свою жену, и ее приглушенные крики в сочетании с ревом самолетов над головой, заходивших на посадку, приводили меня в ужас. Мое сердце грохотало всякий раз, как самолет с гулким звуком садился на посадочную полосу, потому что я была уверена, что он разобьется. В ответ на это я возродила привычку задерживать при испуге дыхание, хватаясь за столешницу или мягкую обивку дивана в предвкушении взрыва, омерзительного визга металла, когда самолет развалится за краткий миг до того, как наш дом взорвется и разлетится в щепки.
Я стала сильнее бояться темноты. По ночам выключала свет и прыгала с порога спальни в постель, подтыкая одеяло под ступни. Мое воображение рисовало змей и страшилищ с длинными, похожими на птичьи когти пальцами, живущих под кроватью. Однажды, разбуженная ощущением, что моя кровать раскачивается из стороны в сторону, я вообразила, что это не землетрясение, а что-то куда более зловещее и неестественное.
На Гавайях жестокость отца достигла своего пика.
– Почему ты солгал мне? – требовал он ответа от Криса, который наврал о том, что сделал домашнее задание.
Когда Крис поругался с учителем в школе, папа бушевал:
– Не думай, что можешь вываливать на меня это дерьмо!
Любые грехи были грехами против отца.
Но именно меня он бил с такой регулярностью, которая до сих пор остается в памяти, как серия взрывов. При каждом воспоминании я откатываюсь в какую-то странную осознанность с ощущением жжения на лице и ушах. Отчетливее всего помнится тот раз, когда папа хлестал меня по щекам обеими ладонями, туда-сюда, а я считала пощечины: четыре, пять, шесть, семь… восемь.
Мы спорили о том, как именно нужно что-то сделать, и я настаивала, что сделаю это по-своему. Ты думаешь, что ты всегда прав, презрительно усмехнулась я, и он бросился на меня.
После этого я смотрела на него в упор – это атомная бомба в арсенале подростков, – отказываясь отвести взгляд. Моя губа распухла. Кровь струйкой сбегала откуда-то между носом и подбородком.
– Теперь тебе лучше? – холодно осведомилась я. – Мне-то уж точно.
– Ты заставила меня это сделать, – проговорил он, отворачиваясь от меня.
19
У этого гавайского слова есть значения «злой», «плохой»; здесь, возможно, «негодник» или «злыдень».