– Пойдем, – предложил я Тенаху, тяжело сползая с забора.
– Куда? – деловито переспросил Тенах.
– К тебе в обитель. Начинать всегда надо с главного.
Главное, то есть обитель, выглядело до того чудовищно, что даже трогательно. Поросшая мхом главная лестница к храмовой паперти осталась нетронутой – три ступеньки, квадратная площадка для коленопреклонения, четыре ступеньки, снова разрыв для того же самого, и снова три и четыре, разделенные квадратами, площадок, хотя теперь, со сменой Богов, числа эти потеряли всякий смысл. Я глазами указал Тенаху на это несоответствие, он понял меня, хмыкнул, чуть приметно пожав плечами, и отвел взгляд, как бы говоря: «А я тут при чем? Ничего не поделаешь». Действительно, поделать тут нечего, выстроено в свое время на совесть, денег не пожалели. Камень ступенек зарос священным мхом сильнее, чем положено, сами ступеньки за долгие годы стерты ногами паломников на три пальца от прежней высоты. Была, помнится, такая легенда, что конец света наступит, когда эти ступеньки сотрутся до основания. Но между элохарскими изразцами, покрывающими площадки, до сих пор не единой щели, куда могла бы забраться хоть ниточка мха, и до сих пор полыхают они прежними яркими красками. Лестницу не одолели ни годы, ни войны. Вот храм пострадал значительно сильнее, причем восстановлен был частично и своеобразно. Левая половина, прежняя, каменная, оставалась полукруглой. Зияющие в ней дыры, оставленные последним штурмом, заделаны желтым кирпичом – тем же самым, из которого заново отстроили правую половину. Ее сделали квадратной, решив, очевидно, не возиться с вычислениями магической кривой, производящей впечатление полукруга. Вдобавок левую и правую половину соединили – теперь, когда деревья-колонны, раньше плотной кровлей смыкавшие свои кроны, сгорели дотла, это было только разумно, но для меня, помнившего их живую колоннаду, стоящие на том же месте мертвые столбы с золоченой крышей, производили на редкость нелепое впечатление. Как если бы безумец сшил сапог и тапочку разных размеров позолоченной нитью. Строители наверняка восстанавливали храм столь нелепым образом на скорую руку, чтоб начать в нем служить как можно быстрее, чтоб из памяти людей как можно быстрее стерлись имена и лики прежних Богов. Наверняка они считали, что все это ненадолго, а уж потом-то храм отстроят во всем его былом великолепии. Но самые временные вещи и строения оказываются самыми постоянными. Я не сомневался, что храм останется в его нынешнем нелепом виде, а через век-другой его нелепость мистически обоснуют. Нда. В столь грозном отсутствии вкуса я нынешних даже не подозревал. Но хотя храм и выглядел огорчительно, я испытал безмерное, ни с чем не сравнимое облегчение: фундамент не поврежден, столбы поставлены точно на месте сгоревших деревьев. Мне стоило только прикоснуться к камню и я понял: из-под этих стен не вырвалось ничего. Хвала моим мертвым Богам – даже их пролитая кровь охраняла надежно, хотя и не текла больше в их жилах. Страшно даже представить, что могло случиться, надумай нынешние умники перенести храм на новое место, срыв до основания прежний. Говорят, именно Тенах и запретил перенос. Конечно, в результате мы обязаны ему тем, как теперь храм выглядит, зато он выглядит на прежнем месте, а не где-нибудь еще, и силы зла, запертые им, заперты надежно.
Тенах шел за мной, и видеть я его не мог, но прямо-таки чуял, как его подмывает задать мне вопрос, не относящийся к делу. Обойдется. Не до него мне.
– Дальше, настоятель, дальше, – бросил я ему через плечо. – То, что мы ищем, не отсюда.
Дальше в нашем списке значились развалины. Ну, не совсем, конечно. Война пощадила храм. Он умирал сам, своей смертью, от одиночества. Будь хоть мрамор, хоть гранит, но стоит оставить стены на год-другой без присмотра, и лес свое возьмет. А вот надругательства над мертвым я не ждал. Но белые стены были испещрены неприличными надписями и рисунками такого свойства, что даже в армейском сортире на передовой, и то не увидишь и половины. Местами надписи сплетались в густую бледно-серую паутину. Старые надписи. Давно сюда никто не забредал поизмываться. Рисунки выцвели, дерьмо окаменело. Но стены там, в глубине, под всеми словами, остались белыми. Я коснулся повисшей на одной петле двери, ощупал воздух. Умиротворение снизошло на меня почти зримо. Даже и теперь, когда сила ушла, свет остался. Честно говоря, я опасался, что зло поселилось в оставленном храме, но напрасно, не поселилось, и никогда не поселится.
– Пойдем, – обернулся я к Тенаху. Он смотрел на меня. Долго, молча. На сей раз он задаст свой вопрос.
– Ну, и как тебе все это? – напряженно спросил Тенах. Я немного подумал, как ему ответить, чтобы впредь не спрашивал.
– Что скажешь? – снова спросил Тенах, тяжело дыша.
– Тенах, – медленно и весомо произнес я, – ты два раза подряд наступил мне на отрубленную ногу.
Похоже, он меня понял. Во всяком случае, заткнулся.
То, что произошло мгновением позже, до сих пор заставляет меня то смеяться, то шипеть от бешенства – смотря по настроению. Посмеяться там было над чем, но и для бешенства есть причины. Вынюхивая потустороннее зло, я перестал обращать внимание на здешнее, и оно напомнило о себе самым ощутимым образом.
Покуда мы с Тенахом изощрялись друг перед другом, мы и глядели друг на друга – как корова на говядину, но все же… И вот тут-то на нас посыпалась такая несказуемая гнусность, что при одном воспоминании дух спирает. Нас закидали плодами рата-рата. Ничего мерзее мир растений не порождал и не породит. Во-первых, кожура у этой пакости шипастая, и при… гм… соприкосновении с вашей шеей вы чувствуете, как упомянутые шипы проникают… да что уж там, колется она зверски. Во-вторых, кожура рата-рата непрочная, а содержимое до невозможности смердючее. Значит, сначала в вас летит эдакая штука, утыканная пес знает чем, вонзается в вас, одновременно раскалывается, и на вас льется то, что внутри. А в-третьих, запах у рата-рата стойкий до изумления, а пятна его сока с одежды вообще не сводятся. И наконец, если сок попадет на ранки от шипов, чирий вам обеспечен самое малое на неделю.