Никакого преступления ему не вменялось, просто Пинель был белой вороной, был слишком добр, революционный народ этого не прощает. Кутон оказался навыворот прав, и если бы не Кувалда…
"И ныне я, холоп твой, в уме исцелился"
"Палату номер шесть" весь прошедший век справедливо считали символом русской жизни. Она и сейчас им остается, только неимоверно возрос масштаб. Психиатрия у нас развивалась как всюду, но не совсем…
К психбольным в России по народной традиции относились мягче и терпимее, чем на Западе: на кострах не жгли, чтили блаженных юродивых, видели в них одержимых не сатаною, а Богом; буйненьких отправляли в монастыри, где лечили молитвами, постом и трудом.
Сохранилось письмо одного больного царю Алексею Михайловичу, тишайшему папе Петра Великого:
"Царю-государю… бьет челом холоп твой, кашинец Якутка Федоров. В прошлом, государь, я, холоп твой, в уме порушился, и велено меня отдать в Клобуковский монастырь… И ныне я, холоп твой, сидя под началом, в уме исцелился. Вели меня, государь, испод начала освободить…"
Первая русская психушка была запроектирована указом Петра Третьего: "Безумных не в монастыри определять, а построить на то нарочитый дом".
Где был построен первый такой нарочитый дом и кто в нем начальствовал, мне пока выяснить не удалось.
Начальство у нас — это другой народ, другая его ипостась. В дурдомах наших обстановка была и остается как в лучших домах Европы: тюряжной, да и похлеще.
Смирительные рубашки, веревки, цепи и кандалы — все это было совсем недавно, как и надзиратели типа чеховского Никиты, которых и я застал в бытность врачом буйного отделения больницы имени Кащенко. Новыми поколениями и сейчас работают, и не только там.
И смирительные подштанники я увидать успел — экспонаты еще свеженькие и пригодные к употреблению.
Система безопасности везде в мире работает на основе избыточной перестраховки — отвратительной, унизительной, идиотической, но ничего взамен пока нет.
Как из-за вероятности прохода в самолет одного террориста многие миллионы пассажиров подвергают мерзкой процедуре тотального обыска — так и из-за вероятности разрушительного возбуждения у одного пациента понапрасну держат взаперти многие тысячи, с колоссальным вредом для души и для тела.
Исключения из гнусного правила редки.
Почерк жизни: Сергей Корсаков
Вот одно из них, мною изученное в наивозможном приближении. Сергей Сергеевич Корсаков, русский и мировой психиатр номер один по значению — Психиатр от Бога, величайший из величайших. Создатель и воплотитель Системы Нестеснения и Открытых Дверей и Системы Морального Влияния — двух столпов гуманистической психиатрии — психиатрии психологичной.
Если вы москвич или будете часом в Москве — найдите эту улочку: Россолимо, дом № 11. зайдите во двор…
Там, за воротами, в дальней глубине длинного подъездного двора вас встретит Сергей Сергеевич.
И не только о большелобом бородатом бюсте на постаменте с цветочной клумбой — не только…
У Корсакова и в самом деле была такая скульптурная, дивная, патриархально-величественная голова, и бюст сам по себе хорош, на нем четырехлапое добавление к имени: УЧЕНЫЙ. МЫСЛИТЕЛЬ. ПСИХИАТР. ГУМАНИСТ — все правильно и далеко, далеко не полно…
Как определить того, кто одним молчаливым взглядом мог успокоить самого буйного психотика, одной краткой беседой снять безумную тоску, душевную боль?..
Того единственного, при ком в сумасшедшем доме двери и окна оставались круглые сутки открытыми, и никто не убегал, не буянил, ничего скверного не случалось?.. Того, кто в своем лице сделал психиатрию психологичной, а психологию психотерапевтичной?..
Этого и поныне еще нет нигде в мире как действующей системы — видно, не тиражируемо.
Душа этого гения человечности в тонкой физической ощутимости витает в подвижном пульсирующем пространстве, образуемом открыванием двери его клиники — подчеркиваю: его, Корсакова, а не имени.
Дверь, важно заметить, входная и выходная, выход там же, где вход, что характерно для положений, кажущихся безвыходными.
В саму клинику психиатрии Московской Медицинской академии (в мое студенческое и аспирантское время — 1-го мединститута, а в корсаковское, оно же чеховское и толстовское — Московского университета) я вас, понятно, не приглашаю, хотя, если бы меня лично спросили, куда бы ты предпочел поместиться в случае катаклизменного съезда крыши или просто так, маленько отдохнуть от себя, я бы не раздумывая назвал это место.
Не потому, что как-то особенно тут хорошо лечат или лучше относятся к пациентам, чем в прочих подобных заведениях, — если это и так, то ныне, увы, только на малую долю, и все, как и всюду, зависит от того, к какому конкретно доктору и какой смене сестринской попадешь.
И не потому, что стены здесь еще той, старинной кирпичной кладки благородно-утемненного цвета; не потому — хотя это очень важно — что смотрят на все стороны крупные красивые окна итальянского типа, а над просторными кроватями пациентов — высокие потолки с угловыми закруглениями и бордюрной лепниной.
Не потому даже, что есть у клиники свой прекрасный сад, отъединенный от городского снованья и шума, а на втором этаже — библиотека с остатками старых книг на множестве языков и аудитория с превосходным древним роялем, за коим провел я немало импровизационных часов долгими дежурственными вечерами…
А потому, что Он живет здесь и ныне, прямо сейчас.
Настоящий хозяин, отец дела.
Доказать это, конечно, нельзя. Только догадываться и чувствовать: есть надпространственная и сквозьвременная связь личности и ее обиталища, дома и духа.
Тем более если дух обладал мощнейшей нравственно-творческой энергией и вовсю ее развивал, вкладывал себя целиком в каждое прожитое мгновение.
Дом хранит и воспроизводит эти плодоносные импульсы даже и в ту пору, когда давно заселен чужеродьем, разворован, загажен…
Что такое 150 лет на историческом циферблате? — Какие-нибудь полторы минутки. Люди, жившие хронологически дольше этого срока, есть и на моей памяти.
Корсакову на вселенский взлет могучего мозга было отпущено всего 46, на год меньше другого его гениального соотечественника, современника и почти ровесника Владимира Соловьева, ушедшего в том же 1900-м.
Племя духовных богатырей населяло в то время культуру российскую ("Богатыри — не вы"…), целые выводки их гнездились нередко буквально на одном пятачке.
Соседом корсаковской обители был Лев Толстой, чья графская московская усадьба на улице, носящей сейчас его имя, располагалась вплотную к саду психиатрической клиники, с общим забором из вот этого самого благородного кирпича, он там и ныне…
Случалось, на забор этот, не очень высокий, взбирались толстовские детишки, числом немалые, а с другой стороны подходили больные, происходило общение.
Сумасшедшие — самые интересные собеседники, это знают и взрослые, а уж дети подавно.
Сам граф хаживал в гости в клинику, беседовал с Корсаковым и пациентами, посещал концерты, устраивавшиеся в аудитории для больных и врачей, присутствовал на лечебных сеансах гипноза.
После наблюдения одного из сеансов записал в дневнике, что гипнотическое состояние у взрослого — как раз то, в котором обычно, нормально пребывает ребенок: полное, безграничное доверие к жизни и другому человеку, совершенная, абсолютная вера…
А доктору Корсакову, заметил Толстой, его пациенты так верят и без гипноза, потому что особо хороший он человек, умеет всецело проникнуться душой своего собеседника и вселить в нее мир и покой, даже если тот пребывает в бреду и болезненно возбужден…
Эта же клиника навела Льва Николаевича на определение сущности всякой психолечебницы: "место, где больные общераспространенными видами сумасшествия держат больных с более редкими формами". Малый дурдом в большом — вот так припечатал, — но и себя самого из числа «общераспространенных» не исключил…