– Мне нужно задать вам несколько вопросов.
– Пошел вон, – сказала старуха, – мы не имеем дела с такими, как ты.
Он нажал на дверь посильнее, она раскрылась.
– Вам лучше выслушать меня, – сказал он. – Так будет лучше.
Она пятилась задом, цепляясь за барахло, заполнявшее переднюю; Ворон с отвращением заметил тут и стеклянный ящик с чучелом фазана, и изъеденную молью оленью голову, по дешевке приобретенную где-нибудь на деревенском аукционе и служившую вешалкой для шляп; черную металлическую подставку для зонтов, украшенную золотыми звездами, розовый стеклянный абажурчик над газовым рожком. Он повторил:
– Откуда у вас эта сумочка? О, – добавил он, – не надо доводить до крайностей, мне совсем не трудно будет свернуть вам шею.
– Эки! – завизжала старуха. – Эки!
– Чем вы тут занимаетесь, а? – Ворон открыл наугад одну дверь, потом другую, увидел длинную кушетку, дешевую, с вылезающей из-под покрывала тиковой обивкой, огромное зеркало в позолоченной раме, картину с обнаженной девушкой, стоящей по колено в морской воде; из комнат несло дешевыми духами и застоявшимся запахом газа.
– Эки! – опять завизжала женщина. – Эки!
Ворон сказал:
– Так вот оно что! Ах ты старая бандерша! – и повернул назад в переднюю. Но теперь старуха получила поддержку. С ней был Эки; он появился откуда-то из глубины дома, бесшумно ступая в туфлях на резине. Высокого роста, лысый, с ханжеским выражением бегающих глазок, он встал перед Вороном, загородив собою женщину.
– Что вам здесь нужно, друг мой?
Он явно принадлежал к совершенно иному кругу; частная школа и теологический факультет сформировали манеру его речи: фразеологию и тон; что-то иное деформировало его лицо с перебитым носом.
– Он меня оскорбил, – сказала старуха, сверкнув на Ворона глазами из-под прикрытия охранительной подмышки.
Ворон сказал:
– Я спешу. Мне не хотелось бы все здесь переворачивать вверх дном. Говорите, откуда у вас эта сумочка.
– Если вы имеете в виду ридикюль моей жены, – произнес лысый, – то его ей подарили, не правда ли, Малышка? Это подарок постоялицы.
– Когда?
– Несколько дней тому назад. Вечером.
– Где она теперь?
– Она снимала комнату на одни сутки.
– Почему она отдала вам свою сумку?
– Лучше что-нибудь, чем ничего1, – знаете, как это говорится? – сказал Эки.
– Она была одна?
– Конечно, не одна, – сказала старуха. Эки кашлянул, закрыл ей лицо ладонью и мягко оттолкнул, так что она снова оказалась у него за спиной.
– Ее суженый, – сказал он, – был с нею в ту ночь. – Он подошел поближе к Ворону. – Это лицо, – сказал он, – кажется мне странно знакомым. Малышка, милая моя, ну-ка принеси мне тот экземпляр «Ноттвич Джорнел».
– Нет необходимости, – сказал Ворон. – Это я и есть, – и добавил: – а насчет сумки вы соврали. Если эта девушка приходила сюда, то это могло быть только вчера. Я собираюсь обыскать этот ваш бардак.
– Малышка, – сказал старухин муж, – выйди черным ходом и позвони в полицию.
Рука Ворона легла на рукоять пистолета, но сам он не пошевелился, не вытащил оружие из кармана: глаза его неотрывно следили за старухой. Она нерешительно двинулась к кухонной двери.
– Поспеши, Малышка, моя дорогая.
Ворон сказал:
– Если бы я поверил, что она идет за полицией, я пришил бы вас обоих не задумываясь. Но она никакую полицию и не подумает звать. Вам полицейские страшней, чем мне. Она просто спряталась в кухне, в каком-нибудь дальнем углу.
Эки возразил:
– О нет, уверяю вас, она пошла звонить. Я слышал, как хлопнула дверь. Посмотрите сами. – И когда Ворон проходил мимо него, лысый размахнулся, метя кастетом Ворону в голову так, чтобы попасть позади уха.
Но Ворон был готов к этому: он резко нагнулся и невредимым прошел в кухню, держа пистолет в руке.
– Ни с места, – сказал он. – Это оружие стреляет бесшумно. Я влеплю вам по пуле туда, где побольней, только шевельнитесь…
Как он и ожидал, старуха была там, сидела, съежившись, в углу кухни, между буфетом и дверью черного хода. Она простонала:
– Ох, Эки, что ж ты ему не врезал как следовает!
Эки вдруг принялся сквернословить. Ругательства потоком извергались у него изо рта без видимых усилий, но манера произносить слова, интонация, весь тон речи не изменились, это по-прежнему был человек, прошедший частную школу и факультет теологии. Ругательства перемежались латинскими выражениями, которых Ворон не понимал. Он спросил раздраженно:
– Ну же, где девушка?
Но Эки просто не слышал; он стоял, пригвожденный к месту нервным припадком, закатив глаза к потолку, словно в молитве; некоторые латинские слова, подумал Ворон, могли быть из какой-нибудь молитвы: «Saccus stercoris», «fauces"1. Он снова спросил:
– Где девушка?
– Оставь его в покое, он все равно не услышит, – сказала старуха. – Эки,
– прошептала она из своею угла за буфетом, – не волнуйся так, золотце. Ты ведь дома. – И сказала Ворону со злым отчаянием: – Вот что они с ним сделали.
Неожиданно ругань прекратилась. Лысый шагнул и загородил собою кухонную дверь. Рука с кастетом взялась за лацкан потрепанного пиджака. Эки сказал мягко:
– В конце концов, милорд епископ, вы ведь и сами, я совершенно уверен в этом… в свое время… на лугу, в стогах сена… – он хихикнул.
Ворон сказал:
– Велите ему подвинуться. Я обыщу дом.
Он не сводил с них глаз. Затхлый домишко действовал ему на нервы; безумие и жестокость душным облаком заполняли кухню. Старуха с ненавистью следила за ним из угла. Ворон сказал:
– Господи, если только вы ее убили… – И продолжал: – Знаете, как это – лежать с пулей в брюхе? Будете лежать тут и истекать кровью…
Ему казалось, выстрелить в них – все равно что стрелять в паука. Он вдруг крикнул старухиному мужу:
– А ну прочь с дороги!
Эки сказал:
– Даже Святой Павел… – Он глядел на Ворона остекленевшими глазами, не давая пройти. Ворон ударил его прямо в лицо и отстранился от бесцельного взмаха руки. Поднял пистолет, но женщина взвизгнула:
– Не надо! Я уведу его. – И добавила: – Не смей его трогать. С ним и так обошлись не по-людски… еще тогда… – Она взяла мужа под руку, едва доставая ему до плеча; седая, неопрятная старуха с жалкой нежностью глядела на своего Эки.
– Эки, дорогой, – сказала она, – пойдем в гостиную. – Она потерлась серой морщинистой щекой о его рукав. – Пришло письмо от епископа, Эки.
Его зрачки опустились из-под век, словно глаза фарфоровой куклы. Он снова стал самим собой. Сказал:
– Ай-ай-ай! Кажется, я некоторым образом не сдержался. Дал волю гневу. – Взглянул на Ворона, узнавая и не узнавая. – Этот человек еще здесь, Малышка?
– Пойдем в гостиную, Эки, дорогой. Мне нужно с тобой поговорить.
Он позволил ей увести себя из кухни. Ворон вышел вслед за ними в переднюю и стал подниматься по лестнице. С лестницы ему было слышно, как они разговаривают – о чем-то договариваются; скорее всего, как только он скроется из глаз, потихоньку выскользнут из дома и вызовут полицию; если девушки здесь нет или если они уже избавились от ее трупа, им незачем опасаться полиции. На площадке второго этажа стояло высокое треснувшее зеркало.
Ворон ступил на площадку, и его встретил двойник: небритый подбородок, заячья губа, уродство. Сердце больно ударило в ребра; если бы сейчас ему пришлось – ради самозащиты – стрелять, рука не была бы крепкой, а глаз – верным. Он подумал, теряя веру в себя: это конец, теряю хватку. И все из-за бабы. Он открыл первую попавшуюся дверь и вошел в комнату, видимо лучшую в доме: широкая двуспальная кровать с цветастым покрывалом, мебель полированного ореха, вышитый мешочек для оческов, на умывальнике стакан с лизолем для вставных зубов. Он открыл дверцу огромного гардероба, и затхлый запах старой одежды и нафталина хлынул наружу. Потом он подошел к закрытому окну, взглянул на улицу. И все это время ему слышно было, как они шепчутся внизу, в гостиной, Эки и Малышка, договариваясь о чем-то. Его взгляд лишь на мгновение задержался на каком-то большом неуклюжем человеке в мягкой шляпе, болтавшем с женщиной у дома напротив; к нему подошел другой; вместе они пошли по улице и исчезли из виду. Он узнал их сразу: полицейские. Конечно, они могли и не знать, что он здесь, могли выполнять какое-то поручение, вести рутинный опрос. Он быстро вышел на площадку: Эки и Малышка теперь молчали. Сначала он подумал, они ушли; но, прислушавшись, смог различить свистящее дыхание притаившейся под лестницей старухи.