Один из старших хирургов быстро и с опаской пересек двор, стараясь держаться подальше от студентов. Он торопился в операционную – кесарево сечение! – но вовсе не был уверен, что его не забросают сажей, не окунут в воду. Всего лишь пять лет назад был страшный скандал, даже судебное расследование, потому что в день студенческого дебоша погибла женщина. Студенты похитили хирурга, который ее наблюдал, и таскали его по городу в костюме Гая Фокса. К счастью, женщина не была платной пациенткой, и, хотя ее муж устроил истерику во время дознания, коронер1 решил, что следует простить студентам их выходку, сделать скидку на юность и неопытность. Коронер сам когда-то был студентом, он с удовольствием вспоминал тот день, когда вместе с однокашниками забросал сажей проректора своего университета.
Старший хирург и сам в тот день участвовал в экзекуции. Проректора не любили; он был специалистом по древним языкам и литературе, что казалось вовсе ненужным в провинциальном университете. Он перевел «Фарсалию» Лукана2 каким-то сложным размером собственного изобретения. Старший хирург помнил, но весьма смутно, там было что-то такое с ударениями. Он до сих пор явственно видел сморщенную, словно печеное яблоко, физиономию маленького, испуганного старичка-либерала пытавшегося улыбнуться, не ударить лицом в грязь. За это они так яростно швыряли в него сажей.
Старший хирург, благополучно избежавший опасности, теперь умиленно улыбался, глядя вниз на шумную толпу студентов во дворе больницы. Их белые халаты были уже черны от сажи. Кто-то завладел желудочным зондом. Скоро они совершат традиционный набег на магазин – в центре города, на Хай-стрит, – с целью захватить свой талисман: чучело тигра, довольно облезлое и изрядно траченное молью. Ах, молодость, молодость, думал хирург, посмеиваясь про себя; он увидел, как Колсон, казначей больницы, боязливо пробирается от двери к двери; вот если бы они его поймали! Нет, дали ему пройти; ах, какое это было веселье: «Итак, будем веселиться, пока мы молоды!»; «Да исчезнет печаль, да погибнут ненавистники наши…"1 Бадди наслаждался вовсю. Все и каждый со всех ног бросались исполнять его приказания. Он – лидер. Студенты готовы окунуть или вымазать любого, ему стоит лишь пальцем пошевелить. Чувство всевластия завладело им целиком, без остатка; оно не только утешало, оно залечивало без следа раны, нанесенные самолюбию ошибочными диагнозами, саркастическими замечаниями хирургов в операционной. Сегодня даже хирург не мог чувствовать себя в безопасности, если бы он – Бадди – отдал приказ… Сажа, вода и мука были его изобретением: учебная газовая тревога была бы сплошным занудством, скучной, трезвой, рутинной работой, если бы он, Бадди, не придумал устроить дебош; само это слово „дебош“ обладало какой-то мощью, оно означало абсолютную свободу от всяческого контроля. Бадди созвал самых сообразительных студентов и объяснил:
– Если кто-то выходит на улицу без противогаза, значит – он паршивый пацифист. Найдутся люди, которые захотят сорвать учения. Так что, когда их привезут в больницу, мы им покажем, где раки зимуют.
Сейчас вокруг него бурлила возбужденная толпа.
– Молодчина, Бадди!
– Какая сволочь сперла мой стетоскоп?
– Осторожней там с зондом!
– А как насчет Тигра Тима?
Они окружили его, ожидая приказаний, а он возвышался над ними, стоя на ступеньке кареты «скорой помощи»: белый халат распахнут, пальцы рук в карманах двубортного жилета, квадратная приземистая фигура преисполнена гордого самодовольства. Студенты скандировали: «Тигр Тим! Тигр Тим! Тигр Тим!»
– Друзья! Римляне! Сограждане! – произнес он1, и толпа покатилась со смеху. Молодчина, Бадди! За словом в карман не лезет. С ним в любой компании не соскучишься. Никогда не знаешь, что он такое еще отмочит.
– Доверьте мне ваши…
Толпа визжала от смеха. Охальник Бадди. Молодчина Бадди.
Как застоявшийся жеребец, перекормленный отборным овсом, Бадди Фергюссон ощущал каждый мускул, каждую клеточку своего тела; он жаждал деятельности. Слишком много экзаменов; слишком много лекций. И пока толпа студентов бурлила вокруг, он воображал себя командиром, ведущим солдат в бой. Если начнется война, Бадди не станет валандаться в полевых госпиталях, Красный Крест – не для Фергюссона: Бадди Фергюссон – командир полка; Бадди Фергюссон
– гроза вражеских траншей! Единственный экзамен, который ему удавалось успешно сдать в школе, был экзамен по военной подготовке.
– Среди нас нет некоторых наших друзей, – продолжал Бадди Фергюссон, – Симмонса, Эйткина, Мэллоуза, Уотта. Эти чертовы пацифисты все до одного зубрят сейчас анатомию, и это в тот момент, когда мы отдаем себя служению родине. Мы захватим их по дороге в город. Летучий отряд вытащит их из нор.
– А как насчет женщин, Бадди? – крикнул кто-то, и все засмеялись, подталкивая друг друга локтями, затевая шутливые бои между собой, не в силах устоять на месте от нетерпения: Бадди Фергюссон славился своими успехами у женщин. Он много и охотно рассказывал об этом друзьям, особенно о встречах с кельнершей из «Метрополя», называя ее Джолли Джули1. От одного этого имени пред мысленным взором изумленных слушателей возникали потрясающие картины. О, какие невероятные страсти кипели в холостяцкой берлоге Бадди, когда эта дама приходила туда выпить чашечку чая.
Бадди Фергюссон стоял, прочно упираясь широко расставленными ногами в ступеньку кареты «скорой помощи».
– Передавайте всех мне. В военное время женщины должны больше рожать.
Он чувствовал себя сильным, грубым, полным жизни, этаким быком-производителем; он и не помнил уже, что никогда еще не знал женщины и что его единственная попытка лишиться девственности с помощью старой ноттвичской проститутки оказалась безуспешной; репутация бабника придавала ему убежденности, помогала поверить, что в Ноттвиче не осталось ни одной постели, в которой он, Бадди, не побывал. Он хорошо знал женщин. Он был реалистом.
– Не жалей их, Бадди, задай им жару! – кричали ему.
– Меня учить не надо, – самодовольно отвечал он, не позволяя себе думать о будущем: о жалкой врачебной практике где-нибудь в захолустье; о приеме больных по списку страхкассы в грязном, плохо оборудованном кабинете; о бедности и недооцененной верности единственной подруге жизни – скучной и пресной жене.
– Противогазы готовь! – крикнул им он – непререкаемый лидер, сорвиголова Бадди. Какие, к чертям собачьим, экзамены, когда ты ведешь за собой людей? Он видел, что молоденькие сестрички у окон больницы не спускают с него глаз. Он видел среди них и маленькую брюнеточку – Милли. Она обещала заглянуть к нему на чашечку чая в субботу. Гордость переполняла его, делала мускулы тугими, тело – упругим. О, какие сцены – говорил он себе – ожидают их на этот раз, какое невероятное, стыдное наслаждение… Он снова забыл ту правду, от которой никуда не уйти, правду, известную лишь ему и каждой очередной девушке: долгое неловкое молчание над чаем с булочками, попытки завязать разговор о результатах недавних футбольных матчей и неудачный поцелуй в воздух – вместо девичьей щеки – на пороге.
Взвыла сирена на клееварной фабрике, долгий, восходящий – все выше и выше
– звук напоминал вой истерической болонки, и все вокруг замерли на какой-то момент, смутно припомнив минуту молчания в День Перемирия. Затем толпа разделилась на три шумные группы; кто-то взбирался на крышу кареты «скорой помощи», кто-то – на ступеньку; натягивали противогазы; наконец переполненные машины выехали на пустые, холодные улицы Ноттвича.
На каждом углу из машин вытряхивалась куча студентов. Они делились на мелкие группки и разбредались по городу, хищные и разочарованные: некого было хватать. На улицах почти не было людей – только посыльные на велосипедах. В своих противогазах они напоминали медвежат, исполняющих номер с велосипедами на цирковой арене. Студенты перекликались друг с другом – не представляли, как звучат их голоса из-под масок. Казалось, каждый заключен в отдельную, звуконепроницаемую телефонную кабину. Все жадно вглядывались сквозь слюдяные очки в двери жилых домов и магазинчиков в поисках жертв. Небольшая компания собралась вокруг Бадди Фергюссона; они предлагали за-хватить полисмена, поскольку тот – на дежурстве – был без противогаза. Но на это предложение Бадди немедленно наложил вето: он заявил, что сегодняшний дебош был неординарным, он имел определенную цель: брать надо тех, кто так мало заботился о своем отечестве, что даже не побеспокоился надеть противогаз.