Когда майор Колкин покидал здание «Мидлендской Стали», он был белым как мел. Впервые в жизни ему пришлось познакомиться с тем, как выглядит насильственная смерть. Как выглядит война. Он бросился со всех ног в Управление полиции и страшно обрадовался, застав там старшего инспектоpa. Смиренно, без обычного фанфаронства, попросил налить ему стаканчик.
– Я просто потрясен, – сказал он. – Только вчера вечером он у нас обедал. И миссис Пайкер была со своей собачкой. Чего только мы не предпринимали, чтоб он не догадался, что в доме – собака.
– Эта собака, – заметил старший инспектор, – доставляет нам больше хлопот, чем любой другой житель города. Я вам рассказывал, нет? – про то, как этот пес залез в дамский туалет на Хайэм-стрит? Фитюлька, и глядеть-то не на что, а ведь пес этот иногда просто в бешенство впадает. Если бы не миссис Пайкер, мы бы его сто раз уже пристрелили.
Майор Колкин сказал:
– Он хотел, чтоб я отдал приказ вашим людям стрелять, как только этот парень появится. А я ему сказал – не могу. Теперь все время думаю: можно было двух смертей избежать.
– Не волнуйтесь, сэр, – успокоил его старший инспектор, – мы не послушались бы такого приказа. Даже если бы сам министр внутренних дел его отдал.
– Он странный был человек, – сказал майор Колкин. – Он, кажется, думал, что некоторые из вас – так или иначе – у меня в руках. Надавал мне кучу обещаний. Мне представляется, он был – как это говорится – гений. Такие, как он, редко встречаются. Ужасная потеря. – Он налил себе еще виски. – И все это как раз в тот момент, когда нам так нужны подобные люди. Война… – Майор Колкин замолк со стаканом в руке. Он не отрываясь смотрел на виски в стакане и видел там самые разные вещи, а среди них и учебный полигон, и свой мундир, упрятанный в шкаф. Теперь ему никогда не стать полковником, но, с другой стороны, – сэр Маркус уже не может помешать ему… Впрочем, сейчас он, странным образом, не испытывал радостного возбуждения при мысли о своем председательском кресле в Военном трибунале. Он продолжал: – Учебная тревога как будто прошла успешно. Не знаю только, правильно ли было так много поручать студентам-медикам. Они никогда меры не знают.
– Тут целая банда в белых халатах мимо нас прошла, вопили – подавай им самого мэра. Не знаю почему, только мистер Пайкер для них, как валерьянка для кота.
– Милый старина Пайкер, – машинально произнес майор Колкин.
– Студенты все-таки слишком много себе позволяют, – сказал старший инспектор. – Мне позвонил Хиггинботэм, кассир в отеле «Вестминстер». Он сказал, его дочка пошла в гараж и обнаружила там одного из студентов. Без штанов.
Жизнь начала возвращаться к майору Колкину. Он произнес:
– А, это, должно быть, Роз Хиггинботэм. Соврет – не дорого возьмет. И что же она сделала?
– Он сказал, она дала ему халат.
– Халат – это хорошо, – заметил майор Колкин. Он повертел в пальцах стакан и допил виски. – Я должен рассказать об этом старику Пайкеру. А что вы сказали Хиггинботэму?
– Я сказал, его дочке повезло. Она вполне могла обнаружить в гараже убитого студента. Понимаете, ведь, должно быть, именно так Ворон и раздобыл себе одежду и противогаз.
– А что все-таки делал этот парнишка у Хиггинботэмов? – спросил майор Колкин. – Пожалуй, схожу-ка я к старику Хиггинботэму в «Вестминстер». Пусть мне чек разменяет. Заодно и расспрошу его как следует.
Он рассмеялся. Атмосфера очистилась, жизнь пошла прежним, испытанным путем: немножко сплетен; стаканчик виски со старшим инспектором; забавная история, почти анекдот – рассказать старине Пайкеру. По дороге к «Вестминстеру» он чуть было не столкнулся с миссис Пайкер и поспешно нырнул в дверь какого-то магазинчика, чтобы избежать встречи; на какой-то момент его охватил ужас – ему показалось, что обогнавший первую леди города Чинки последует за ним в магазин. Он сделал вид, что бросает мячик в другой конец улицы, но Чинки не занимался спортом, кроме того, он нес в зубах противогаз миссис Пайкер. Майору Колкину пришлось поскорее повернуться спиной к двери и наклониться над прилавком. Обнаружилось, что это – галантерея. Магазинчик был недорогой, совсем маленький, раньше майор Колкин здесь не бывал.
– Чем могу служить, сэр?
– Подтяжки, – в отчаянии произнес майор. – Пару подтяжек.
– Какого цвета, сэр?
Уголком глаза майор Колкин мог видеть, как Чинки бежит прочь, мимо входа в магазин, а за ним шествует его хозяйка.
– Розовато-лиловые, – ответил майор со вздохом облегчения.
Старуха бесшумно закрыла дверь и, осторожно ступая, на цыпочках прошла в кухню. В темной, тесной передней человеку чужому трудно было бы найти дорогу, но она назубок знала, где что находится: вешалка для шляп, столик для безделушек, лестница наверх. Она держала в руке вечернюю газету, и, когда открыла кухонную дверь – почти бесшумно, чтобы не потревожить Эки, – лицо ее светилось от радостного возбуждения. Но она сдерживала себя: отнесла сумку поближе к сушильной доске рядом с раковиной и принялась разгружать: вытащила и водрузила на доску тяжелый пакет с картофелем; банку консервов – ананасы, нарезанные кусочками; два яйца; кусок трескового филе.
За кухонным столом Эки писал длинное письмо. Он отодвинул чернильницу жены – фиолетовые чернила его не устраивали – и писал самыми лучшими, иссиня-черными, макая в чернильницу самопишущую ручку, давно уже не державшую чернил. Писал он медленно, мучительно, иногда записывая черновой вариант предложения на другом листке. Старая женщина стояла у раковины, глядя, как он пишет, ждала, пока он заговорит сам; она даже дыхание затаила, и оно вырывалось у нее время от времени со странным присвистом. Наконец Эки положил ручку.
– Ну что, дорогая? – спросил он.
– О Эки, – весело заговорила старуха, – подумать только! Мистер Чамли умер. Убит. – Она добавила: – В газетах написали. И этот парень – Ворон – тоже.
Эки бросил взгляд на газету.
– Как ужасно, – сказал он с удовлетворением. – И еще одна смерть. Просто бедствие. – Он принялся медленно читать газетное сообщение.
– Только представь, а? Здеся, у нас, в Ноттвиче, и такое.
– Он был дурным человеком, – сказал Эки, – хотя я и не должен говорить о нем плохо теперь, когда он умер. Он втянул нас в историю, из-за которой мне пришлось испытать стыд. Думаю, теперь мы сможем спокойно остаться жить в Ноттвиче.
Тень тяжкой усталости прошла по его лицу, когда он снова взглянул на три листка бумаги, исписанные аккуратным, мелким, классическим почерком.
– О Эки, ты переутомляешься.
– Я полагаю, – ответил Эки, – это поможет им разобраться.
– Прочти мне, золотце, – попросила старуха. Ее старое, сморщенное лицо, такое злое и порочное, сейчас еще больше сморщилось от нежности и любви; она прислонилась спиной к раковине и осталась стоять так, в позе бесконечного терпения. Эки начал читать. Сначала он читал плохо, запинаясь, но звук собственного голоса придавал ему уверенности; рука его взялась за лацкан пиджака.
– «Милорд епископ…» – Он прервал себя. – Я решил начать вполне официально, чтобы не подумали – я перехожу границы, пользуясь старым знакомством.
– Верно, Эки. Вся их орава твоего ногтя не стоит.
– «Я пишу Вам в четвертый раз… после длительного перерыва в полтора года…»
– Разве такой большой перерыв, золотце? Ты писал ему после того, как мы съездили в Клактон.
– Год и четыре месяца… «Я прекрасно помню Ваши прежние ответы – в том смысле, что мое дело было уже должным образом рассмотрено в Церковном суде,
– но я никогда не смогу поверить, милорд епископ, что Ваше чувство справедливости – если мне удаст-ся на этот раз убедить Вас в том, что меня глубочайшим образом обидели, – не побудит Вас сделать все, что в Вашей власти, чтобы мое дело было пересмотрено. Решением суда я обречен на пожизненные страдания за то, что в случае с кем-нибудь другим посчитали бы безобидной шалостью; к тому же шалости этой я даже и не совершал».