Восхищение Реда прервал Хеннесси.
— Боже мой! Я только теперь вспомнил... — произнес он с тревогой.
— Что? — спросил Ред.
— У меня спасательный пояс не надут.
— Я тебе знаешь что посоветую, — расхохотался Ред, — когда судно пойдет ко дну, выбери крысу пожирнее, уцепись за нее, и она дотащит тебя до берега.
— Нет, я серьезно, — продолжал дрожащим от страха голосом Хеннесси. — Надо надуть пояс.
Он с трудом нашел в темноте резиновую трубку и надул пояс.
Реда это очень развеселило. Хеннесси был просто ребенком.
— Ну, теперь ты готов ко всему? — насмешливо спросил Ред.
— А что, — серьезно ответил Хеннесси, — береженого бег бережет. А если в судно попадет бомба? Я не собираюсь идти вместе с ним на дно...
Едва видимый на горизонте остров Анопопей медленно проплывал мимо, как будто это была не земля, а огромный корабль. «Так, так, — лениво раздумывал Ред, — значит, Хеннесси не хочет идти на дно вместе с судном. Он, наверное, относится к таким, которые откладывают деньги на женитьбу еще до того, как найдут себе невесту. Вот что имеешь, если живешь по правилам».
Ред оперся о поручни и взглянул на воду. Несмотря на малый ход, казалось, что вода бежит мимо борта очень быстро. Луна скрылась за облаками, и поверхность моря стала темной и мрачной, а глубина стала казаться бесконечной. Вокруг судна на расстоянии около пятидесяти ярдов светился какой-то едва заметный ореол, а дальше была жуткая темень, настолько плотная, что очертании острова рассмотреть теперь было уже невозможно. Бежавшая мимо борта вода густо пенилась, в ней образовывались воронки и водовороты, которые исчезали потом в расходящихся веером волнах. Реда охватило вдруг чувство горького сострадания к людям — в такие моменты кажется, что ты понимаешь все, чего не хватает людям. Впервые за многие годы он вспомнил о том, как, бывало, возвращался в зимние сумерки из шахты домой. На фоне выпавшего белого снега его фигура выглядела тогда каким-то грязно-серым комом. Придя домой, он молча садился за ужин, приготовленный всегда мрачной и нахмуренной матерью. В неуютном пустом доме вечно стоял какой-то неприятный резкий запах, и каждый человек чувствовал себя в нем чужим по отношению к другому. За все прошедшие годы Ред ни разу не вспоминал о своем доме без горечи, а теперь вот при взгляде на воду впервые почему-то почувствовал жалость к своей почти забытой матери, братьям и сестрам. Он вспомнил многое, о чем было неприятно и тяжело вспоминать, разные случаи из своей беспутной жизни, вспомнил, как обокрал пьяного на лестнице, ведущей в парк Бауэри около Бруклинского моста. Все это он понял и осознал только теперь, после нудного двухнедельного пребывания на судне, в ночь, когда стрелки часов неумолимо приближались к моменту высадки.
Однако это его щемящее чувство сострадания и жалости скоро прошло. Ред многое понял, но вместе с тем ему было ясно, что ничего изменить нельзя, да и желания что-нибудь делать у него не было никакого. И какая в том была бы польза? Он глубоко вздохнул, и от чувства обиды, досады и жалости не осталось никакого следа. Есть в жизни вещи, которые изменить нельзя. Просто нужно, чтобы человек отвечал за все, что делает, и умел выходить из любого трудного положения. В противном случае будешь вроде Хеннесси вечно переживать и страдать из-за каждой мелочи. А он, Ред, таким быть не хочет. Он не сделает никому никакого зла, если это будет в его силах. И никогда не наложит в штаны. «Этого со мной никогда не бывало», — с гордостью подумал он.
Ред долго оставался неподвижным, глядя не отрываясь на бегущую мимо борта воду. Вся его жизнь прошла как-то одиноко и бессмысленно. Он хорошо знал только то, что ему не нравится. Слабый ветерок так приятно ласкал лицо, что Ред фыркал от удовольствия.
Всем своим существом он чувствовал, как время секунда за секундой бежит навстречу наступающему утру. Он знал, что теперь в течение многих месяцев ему не удастся побыть одному, и упивался этим ощущением одиночества. Он всегда предпочитал одиночество любой компании.
«Я ничего не хочу, — подумал про себя Ред, — ни долларов, ни женщин, ни людей вообще. Пусть только, когда мне надоест одиночество, под рукой окажется какая-нибудь шлюха. Я никому не нужен». Ред крепко сжал пальцами поручень. Его лицо снова обласкал слабый порыв ветра, принесший с острова крепкий запах цветущей зелени.
Сразу же после посадки на судно Стэнли позаботился о том, чтобы его койка и койка сержанта Брауна были рядом, и теперь, расположившись в них, они приглушенными голосами увлеченно спорили о женской верности.
— Можешь говорить мне что угодно, — с жаром уверял Браун своего собеседника, — я-то знаю, что ни одной женщине верить нельзя.
— Черт его знает, но вряд ли ты во всем прав, — пробормотал Стэнли. — Что касается меня, то я верю своей жене.
Ему расхотелось говорить на эту тему, так как в душу вкрадывались сомнения. К тому же Стэнли хорошо знал, что сержант Браун не любит, если кто-нибудь не соглашается с его мнением.
— Ты толковый и симпатичный парень, — продолжал Браун, — но это еще не доказательство, что ты прав. Возьми мою жену. Она красивая, я ведь показывал тебе ее фотографию?
— Да, она действительно очень симпатичная, — быстро согласился Стэнли.
— Так. И что же, ты думаешь, она сидит дома и ждет меня? Ничего подобного. Она наверняка сейчас где-нибудь развлекается.
— Ну, это вовсе не обязательно, — заметил Стэнли.
— Не обязательно? Не бойся, что причинишь мне неприятность, если согласишься со мной. Я знаю, что это так. И когда вернусь, у меня будет с ней разговор. Я ее спрошу: «Ну как, встречалась с кем-нибудь?» И если она скажет «да», то обо всем остальном я узнаю от нее же. А если она скажет: «Нет, милый, честное слово, не встречалась, ты же знаешь меня», тогда я проверю это дело через своих друзей и, если узнаю, что она врет, сначала, может быть, и... приласкаю ее, а потом всыплю как следует — и к чертовой матери!
В подтверждение сказанного Браун махнул рукой, как будто действительно кого-то вышвыривал. Он был среднего роста, слегка полноватый, с мальчишеским веснушчатым лицом, вздернутым носом и каштановыми, с рыжеватым отливом волосами. Однако при более внимательном взгляде вокруг глаз у Брауна можно было заметить морщинки, а на подбородке несколько тропических язв. В общем ему можно было дать лет двадцать восемь.
— Да, обнаружить такую подлость, когда вернешься домой, это черт знает что, — согласился Стэнли.
Сержант Браун закивал головой. Лицо его ожесточилось.
— А ты на что надеешься? Думаешь, тебя будут встречать как героя? Вот увидишь, приедешь, а люди посмотрят на тебя и скажут: «Артур Стэнли, долго же тебя здесь не было». А ты скажешь: «Да». А они скажут: «Тут без тебя такие дела были, но, надо полагать, теперь все наладится. Хорошо, что ты ничего не знал».
Стэнли засмеялся.
— Я, конечно, ничего особенного еще не испытал, — сказал он, — — по я уверен, что эти несчастные штатские не имеют никакого представления о том, как нам здесь достается.
— Ну что ты, конечно, не имеют ни малейшего представления, — подтвердил Браун. — А сам ты напрасно скромничаешь, в бою у Моутэми тебе тоже пришлось понюхать пороху... Знаешь, как подумаю о своей жене, о том, что она крутит где-нибудь и, может быть, как раз вот в эту минуту, когда я лежу здесь и знаю, что нам предстоит завтра бой... как подумаю, то просто зла не хватает, хочется рвать и метать. — Браун нервно хрустнул пальцами и крепко сжал стальные трубки в бортах подвесной койки. — Я не хочу сказать, что завтра нам уж очень достанется, хотя поработать, конечно, придется как следует, но от работы еще никто не умирал, — подбодрил он своего собеседника и звучно шмыгнул носом. — Если завтра утром ко мне подойдет генерал Каммингс и скажет: «Браун, я назначаю вас на разгрузочные работы до конца операции», что ты думаешь, я буду возражать? Черта с два! Я понюхал пороху столько, что хватило бы на десять человек. Завтрашняя высадка и разгрузка катеров и барж не идет ни в какое сравнение с тем, что было на Моутэми. Там я был уверен, что не останусь живым, и до сих пор не пойму, как уцелел.