Обещала.
Впервые я увидела Его, когда сбежала из детского дома. Туда меня с братом отправили после автокатастрофы, унесшей жизни родителей. Я не могла дождаться восемнадцатилетия, чтобы убедиться в том, что мой дядя, конченый алкаш, продал нашу квартиру через ушлых риэлтеров. Пришла в дом и увидела собственными глазами: новая дверь, новые замки, новые жильцы. И ни следа от родственничка — тот, по слухам, стараниями своих же «благодетелей» догнивал уже где-то в лачуге в глухой деревеньке.
Тощая девчонка, жиденькие волосы, старый свитерок — еще из прошлой, счастливой жизни, короткая юбчонка и серые кеды со сбитыми носками. Мне некуда было пойти, да и не хотелось: нужно было возвращаться в детдом к брату, ведь парнишка, которому не исполнилось и пятнадцати, тоже не имел в этой жизни никого, кроме своей сестры.
Вышла из подъезда, размазывая по лицу слезы рукавом, села прямо на бордюр. Обхватила колени руками и принялась реветь в голос. А перед глазами так и мелькали картины из прошлого: вот мы всей семьей едем на море, вот отдыхаем в парке, а вот выходим из этого самого подъезда все вчетвером, чтобы разойтись в разные стороны — кому в школу, кому на работу, и чтобы вечером встретиться вновь за ужином и веселыми разговорами.
И в этот самый момент совсем рядом со мной, обдав пылью, остановился большой черный седан. Из навороченной иномарки вышел мужчина, высокий, худой, швырнул окурок в траву и присел передо мной на корточки.
— Эй, ты чего?
Сквозь ритмичные звуки, доносившиеся из его машины, я слышала, как мужчина что-то у меня спрашивает, но не понимала, что именно. С первых секунд, как незнакомец взглянул мне в глаза, попала под странное, почти гипнотическое воздействие его темных глаз. Колючий, неприветливый взгляд из-под бровей забирался в самую душу, целиком и полностью лишал воли и дара речи.
Уже позже, сидя на переднем сидении его дорогой тачки, я зачем-то, захлебываясь в слезах, рассказывала ему, первому встречному, о своей нелегкой судьбе. Об издевательствах в детдоме, которые пережила за последние полтора года, о младшем брате, для которого желала лучшего будущего, чем для себя, о надежде вырваться из этого ада и нищеты через две недели, когда мне исполнится восемнадцать.
И именно в эти, знаковые для моей судьбы двадцать минут, что мужчина вез нищую девчонку обратно в спецучреждение, я могла разглядеть его, как следует. Пронзительные, черные глаза. Властные, непримиримые, жестокие. Прямой, коротковатый нос. Резко очерченные скулы на суховатом лице. Красивые губы, сжатые в упрямую, дерзкую линию. Сильные челюсти. Модная стрижка, открывающая виски и оставляющая копну гладко причесанных, спадающих на лоб, темных волос.
И татуировки. Цветные, замысловатые, вызывающие. На сильных руках, кистях и пальцах. На груди, виднеющиеся из выреза рубахи. На шее — обрамляющие ее с двух сторон и не затрагивающие только выдающийся мужественный кадык.
Он высадил меня возле ворот. Не обещал, что мы увидимся. Не спрашивал даже имени. Ничего не говорил. Просто бросил:
— Ты охуенно красивая, малышка.
Подмигнул и коротко улыбнулся. Лишь уголками губ.
А потом сел в автомобиль и поехал трахать очередную глупую телку, которой за час до этого нассал в уши невообразимый (фирменный) бред про ее исключительность. Но я об этом не знала. Тогда я была просто поражена. Покорена им с первого взгляда. Чтобы позже покориться ему во всех известных мне смыслах.
Наверное, так выпускаются из исправительных учреждений. Мне вручили мои вещички, справку об освобождении, какую-то памятку в руки сунули, задвинули короткую напутственную речь и резво пнули под зад. Как в тюряге. Только там стакан молочка на дорожку не наливают. А тут вдобавок даже печенькой одарили.
Я вышла за ворота с чувством полной растерянности. Посмотрела на брата — тот глядел на меня сквозь стекло окна на втором этаже. Взрослый совсем уже, лохматый, нахмуренный отчего-то. Парень сидел на подоконнике и, не шелохнувшись, провожал меня взглядом. Обычно сильный духом, теперь он казался встревоженным. Из-за своей сестры. Ведь мне первой приходилось окунуться в жестокий мир, не знавший пощады по отношению к таким, как мы — обездоленным.
Свят бы выдержал, не озлобился, а я вела себя, как ощетинившаяся кошка. Отовсюду ожидала подвоха. Никому не верила. Готовилась выпустить когти. В детдоме никогда нельзя было расслабляться: свои маленькие банды, свои авторитеты, даже среди девчонок. Чуть отвернешься, и твоих личных вещей, как не бывало. Поэтому подкопленные деньги я всегда держала ближе к телу и жила ожиданием одного лишь этого дня, когда мне удастся, наконец, вырваться на волю.