Я не подрубаюсь по этим гражданам… Сбытчики дури из Алеппо?… Контрабандисты выкидышей из Буэнос-Айреса?… Нелегальные покупатели алмазов из Йоханнесбурга?… Работорговцы из Сомалиландии? Подельники, по меньшей мере…
Непрерывные сны о мусоре: Я ищу маковое поле… Самогонщики в черных стетсонах отправляют меня в Ближневосточное кафе… Один из официантов – связник по югославскому опию…
Покупаю пакет героина у Малайской Лесбиянки в кителе с белым ремнем… Тырю бумажку в тибетском отделе музея. Она пытается отлямзить ее обратно… Ищу место вмазаться…
Критическая точка соскока – не ранняя фаза обостренной болезни, а финальный шаг на свободу от мусорной среды… Начинается кошмарная интерлюдия клеточной паники, жизнь зависает между двумя способамибытия… В этот момент тяга к мусору концентрируется в последнем, всевыплескивающемся усилии и, кажется, приобретает сновидческую силу: обстоятельства подкладывают мусор тебе на пути… Ты встречаешь Шмекера былых времен, вороватого больничного служителя, старпера-писателя…
Охранник в форме из человеческой кожи, в черной куртке с пуговицами из съеденных кариесом желтых зубов, эластичной водолазке цвета полированной индейской меди, подростково-нордических смуглых штанах, сандалиях из ороговевших от мозолей подметок молодого малайского фермера, в пепельно-буром шарфике, повязанном и заткнутом под рубашку. (Пепельно-бурый – это цвет вроде серого под коричневой кожей. Иногда его можно найти у помесей негров и белых, смесь эта не сошла, и цвета разделились, словно масло на воде…)
Охранник – франт, поскольку ему больше нечем заняться, и всю свою зарплату он откладывает на хорошую одежду, и переодевается по три раза на дню перед громадным увеличивающим зеркалом. У него латинское смазливо-гладкое лицо с тоненькими усиками, словно прочерченными карандашиком, маленькие черные глазки, пустые и жадные, не видящие снов насекомые глаза.
Когда я добираюсь до границы, Охранник выскакивает из своей каситы, на шее у него болтается зеркало в деревянной рамке. Он пытается сдернуть его с шеи… Такого никогда раньше не было, чтобы кто-то добрался до границы. Охранник повредил себе гортань, пытаясь снять зеркальную рамку… Он потерял голос… Он открывает рот, видно, как внутри у него скачет язык. Гладкое тупое юношеское лицо и раскрытый рот с прыгающим внутри языком невероятно отвратительны. Охранник тянет руку. Все тело его сотрясается в конвульсиях неприятия. Я подхожу и отмыкаю цепь, перегораживающую дорогу. Она падает с лязгом металла о камень. Я прохожу. Охранник остается стоять в тумане, глядя мне вслед. Затем снова запирает цепь, возвращается в каситу и принимается выщипывать себе усики.
Только что принесли так называемый завтрак… Яйцо вкрутую с очищенной скорлупой являет собой предмет, подобного которому я ни разу в жизни не видел… Очень маленькое яичко желтовато-бурого цвета… Возможно, снесено утконосом. Апельсин содержал только громадного червяка и довольно мало всего остального… Вот уж в самом деле, кто смел, тот и съел… В Египте есть червяк, проникающий вам в почки и вырастающий там до невообразимых размеров. В конечном итоге, почка становится лишь тонкой скорлупкой вокруг червя. Небрезгливые гурманы ценят плоть Червя превыше всех прочих деликатесов. Говорят, она невыразимо вкусна… Коронер Интерзоны, известный по кличке Ахмед-Вскрытие, сколотил себе состояние, подпольно торгуя Червем.
Напротив моего окна – французская школа, и я врубаюсь в мальчишек через свой восьмикратный полевой бинокль… Так близко, что я мог бы протянуть руку и дотронуться до них… На них шортики… Я вижу гусиную кожу у них на ногах холодным Весенним утром… Я проецирую себя сквозь бинокль, через дорогу, призрак в утреннем солнечном свете, раздираемый бестелесной похотью.
Я вообще когда-нибудь вам рассказывал про тот раз, когда мы с Марвом заплатили двум арабским пацанятам шестьдесят центов, чтобы посмотреть, как они отдрючат друг друга? Тогда я говорю Марву, «Как ты думаешь, они это сделают?»
А тот отвечает, «Думаю, да. Они проголодались.»
А я говорю, «Вот такими они мне и нравятся.»
Я как бы начинаю от этого себя чувствовать грязным стариком, но, «Son cosas de la vida,» как сказал Трезвяга де ла Флор, когда легавые прикопались к нему за то, что он ухайдокал эту пизду, а труп завез в Бар-О-Мотель и выеб его…
«Она сама сильно допросилась,» говорит он… «Терпеть не могу этих воплей.» (Трезвяга де ла Флор был мексиканским уголовным зэком с несколькими довольно бессмысленными убийствами на счету)
Уборная была заперта три часа кряду… Думаю, ею пользуются вместо операционной…
СЕСТРА: «Не могу найти у нее пульс, доктор.»
Д-Р БЕНВЭЙ: «Может, она его себе в резиновом пальце в щелку запихала.»
СЕСТРА: «Адреналин, доктор.»
Д-Р БЕНВЭЙ: «Ночной портье весь его себе вмастырил оттяга ради.» Он озирается и берет такую резиновую присоску на палке, которой прочищают унитазы… Он надвигается на пациентку… «Проводите надрез, доктор Лимпф,» говорит он своему довольно потрясенному ассистенту… «Я сегодня буду массировать сердце.»
Д-р Лимпф пожимает плечами и начинает разрез. Д-р Бенвэй споласкивает вантуз, болтая его по унитазу…
СЕСТРА: «Разве его стерилизовать не нужно, доктор?»
Д-Р БЕНВЭЙ: «Весьма вероятно, но времени нет.» Он присаживается на вантуз, будто на трость с сиденьем, наблюдая, как ассистент делает надрез… «Вы, шпана зеленая, даже прыщика вскрыть не можете без скальпеля с электровибратором, автоматическим отсосом крови и наложением швов… Скоро мы будем оперировать с дистанционным управлением больных, которых так и не увидим… Только на кнопочки нажимать и придется… Из хирургии все мастерство уходит… Все знания, все умения… Я вам когда-либо рассказывал про тот случай, когда я вырезал аппендицит ржавой жестянкой из-под сардин? А однажды вляпался в историю без инструмента номер один, и пришлось удалять маточную опухоль зубами. То было в Верхнем Эффенди, а кроме этого…»
Д-Р ЛИМПФ: «Разрез готов, доктор.»
Д-р Бенвэй впихивает вантуз в разрез и начинает давить на него – вверх-вниз. Кровь хлещет на врачей, сестру и стену… Вантуз ужасающе хлюпает.
СЕСТРА: «Мне кажется, она скончалась, доктор.»
Д-Р БЕНВЭЙ: «Ну что ж, чего в жизни не бывает.» он подходит к шкафчику с препаратами на другой стороне комнаты… «Какой-то ебучий наркоман заболтал мой кокаин с хлоркой! Сестра! Отправьте мальчишку отоварить этот рецепт – мухой!»
Д-р Бенвэй проводит операцию в аудитории, полной студентов. «Ну, мальчики, теперь такие операции вы нечасто увидите, и вот почему… Видите ли, медицинской ценности в ней абсолютно никакой нет. Никто не знает, в чем была ее первоначальная цель, да и была ли она вообще. Лично я думаю, что она с самого начала была творением чистого искусства.»
«Подобно тореадору, своим умением и знаниями избегающему опасностей, кои сам же на себя и вызвал, так и в этой операции хирург намеренно подвергает опасности своего пациента, а затем, с невероятной быстротой и проворством спасает его от смерти в последнюю возможную долю секунды… Кто-либо из вас видел когда-нибудь, как исполняет операцию Д-р Тетраццини? Я говорю исполняет с умыслом, поскольку его операции – это представления. Он начинает, запуская в больного скальпелем через всю комнату, а затем входит и сам, словно солист балета. Скорость его невероятна: „Я не даю им времени умереть,“ говорит обычно он. Опухоли вызывали у него бешеное неистовство. „Ебаные недисциплинированные клетки!“ рычал он обычно, атакуя опухоль ножом, как в уличной драке.»
Молодой человек спрыгивает с задних рядов к столу и, выхватив скальпель, надвигается на пациента.
Д-Р БЕНВЭЙ: «Эспонтаньо! Остановите его, пока он мне больного не выпотрошил!»
(Эспонтаньо – таким словом в корриде называют человека из публики, который выскакивает на арену, выхватывает запрятанную накидку и пытается проделать несколько пассов перед быком, пока его не успели оттащить с арены)
Ординардцы возятся с эспонтаньо, которого, в конце концов, вышвыривают из зала. Анестезиолог пользуется сумятицей, чтобы спереть крупную золотую фиксу изо рта больного…