Следом пишутся и печатаются очерки об отхожих промыслах, которыми извечно занимались земляки-парфентьевцы, об извозчиках, вожаках медведей. Вот очерк-то о вожаке медведя под названием «Сергач» и был замечен «самим!» И. С. Тургеневым, всегда с добрым чувством следившим за молодыми российскими дарованиями. Он пригласил к себе молодого писателя «из народа», обласкал его, ввел в литературные круги. «Ступайте в народ, внимательно наблюдайте, изучайте его на месте, запасайтесь свежим материалом. У вас хорошие задатки. Дорога перед вами открыта», — напутствовал молодого автора маститый писатель.
Максимов внял словам любимого писателя. Бросив учение в медико-хирургической академии, он летом того же года пешком отправился по Владимирской губернии, прошел по всем местам, где обитали «богомазы» иконописцы, офени — мелкие торговцы, и двинулся дальше, побывал на Волге, в Нижнем Новгороде, на знаменитой ярмарке, и пробрался даже в неведомую глушь Вятской губернии.
Материала, самого разнообразного, — о ярмарке, о деревенских знахарях, скупщиках льна, торговцах грибами, о кудесниках, пастухах, плотниках, пимокатах, ложечниках, отставных солдатах, и прочая, прочая — добыто было много.
Один за другим появляются рассказы Максимова, печатаются в журналах «Сын отечества», «Искра» и других. Читающая публика и критика отмечают новые мотивы народной жизни в творчестве молодого литератора, метко подмеченные черты простонародья. Не искусственно созданные «литературные типы», а живые мужики и бабы, мещане и горожане во плоти и крови ожили под пером Максимова.
«Эти рассказы из народного быта, — писал Пыпин, критик и общественный деятель, — были приветствованы как новая полоса литературных интересов, становящихся тогда (в исходе пятидесятых годов) все более и живыми общественными интересами…» «В его описаниях и рассказах всегда бросается в глаза какая-то родственность с тем народом, среди которого он вращался; этот народ он всегда чувствовал, обладал при этом особенным даром сходиться с ним поближе, внушать к себе в большинстве случаев полное доверие и расположение…» «Этому способствовали и ровный, спокойный характер Максимова, его степенность, деловитость и в особенности удивительная мягкость, доброта, задушевность, простота и ласковое обращение…»
«Никогда я к ним (простолюдинам), — говорил Максимов, — не подлаживался, не подлизывался, не подпускал слащавости — терпеть этого мужик не может…»
Я оттого так подробно цитирую слова современников Максимова и самого писателя, что мы, нынешние русские писатели, как мне кажется, утратили естественные способы обращения с народом, с землею своей, бываем в народе гостями, выступающими, но еще чаще — «генералами на свадьбе».
Вспомнить творческие традиции, опыт писателей прошлого нам совсем нелишне и как раз ко времени.
Впрочем, свойства демократизации, как и самой жизни, имеют весьма причудливые формы и мотивы. Писатель Максимов начинает литературную деятельность и становится известным в весьма тревожное для России время — в разгар Крымской войны, в феврале 1855 года умирает самодержец всея Руси Николай I и передает престол Александру II с весьма несвойственными современным писателям самокритичными словами: «Сдаю тебе свою команду не в порядке».
Государство Российское потрясено войной. После смерти императора даже в придворных кругах требуют крутых перемен. Великий князь Константин Николаевич, генерал-адмирал, председатель Русского географического общества, управляющий флотом и морским ведомством на правах министра, возглавляет либеральное направление в правительстве. Война обнажила слабость флота, его отсталую оснащенность по сравнению с англо-французским флотом. Надо было искать виноватых, срочно менять военную систему. По французскому образцу предлагалось зачислять на морскую службу жителей прибрежья. Секретарь Великого князя, редактор «Морского сборника» сын известного мореплавателя А. В. Головнин предложил начать исследование Поморья России и для изучения жизни тамошнего населения привлечь лучших писателей России.
Не было бы счастья, да несчастье помогло! Совсем еще недавно попечитель учебного округа Мусин-Пушкин, ведавший высшей цензурой и считавший лучшим аргументом кулаки, горячо ходатайствовавший о высылке непослушных авторов и редакторов в места как можно поотдаленней, имел в просьбах сих самое горячее одобрение. По делу Петрашевского только что подверглись преследованию более сотни передовых людей России и 21 человек, в том числе Федор Михайлович Достоевский, приговоренные к расстрелу, всемилостивейше были «прощены» и отправлены на каторгу. Даже всеми почитаемый и на всю Европу известный Иван Сергеевич Тургенев успел посидеть в арестантской за строптивость свою…
И вот, как всегда в России, коли припекло, круто меняется отношение к интеллигенции. Еще вчера гонимые и презираемые высшим обществом писатели призываются к спасению Отечества, всячески поощряются в деяниях своих, и «Морской сборник» превращается в одну из главных трибун реформаторов, приобретая характер политического издания. На страницах его появляются статьи и очерки, не имеющие никакого отношения ни к морю, ни к морскому ведомству. Головнин настаивает на том, чтобы известные литераторы России отправлялись «в народ», на побережье, с выгодным содержанием и полными условиями для успешного творческого поиска.
В августе 1855 года великий князь Константин Николаевич обращается к директору департамента морского министерства князю Оболенскому с обстоятельным письмом, в котором содержится просьба о подыскании и привлечении творческих сил на исполнение важного государственного дела. В письме называются известные в то время писатели: Писемский, Потехин. Князь Оболенский обратился с просьбой и к издателям влиятельных журналов: Некрасову, Панаеву, Погодину, Шевыреву. Условия поездки были привлекательными — целый год выплачивалось литератору солидное содержание, полный доступ к губернским морским и этнографическим архивам, свободное передвижение по всем дорогам России.
«То, что еще так недавно считалось преступным и навлекало суровые кары, — писал в ту пору Пыпин, — как мысль об искоренении массы бюрократических злоупотреблений, опутавших русскую жизнь, об освобождении крепостного народа, о необходимости школы и так далее, — то стало обычной темой публицистики и общественного мнения. Если прежде искренняя речь о высоком значении народного начала для всей жизни государства, общества была невозможна (в смысле официальной народности она была только канцелярской формулой), или, по крайней мере, должна была закутываться в туманные фразы, то теперь она от частого повторения становилась, наконец, общим местом. Но народное дело все-таки делалось… О народе теперь представилась возможность говорить гораздо яснее, определеннее, правдивее и с достаточной полностью».
А вот что об этом писал Максимов: «Правительство понуждалось в содействии тех общественных деятелей, которым уже давно присвоено было обществом не признанное и не утвержденное правительством звание литераторов, находившихся до той поры в сильном подозрении».
Не правда ли — в России все и всегда идет по единому кругу, и вот мысли и дела конца пятидесятых годов прошлого века явственно перекликаются с мыслями и делами конца нынешнего века, годов восьмидесятых.
Итак, экспедиция, не имевшая, да, кажется, и не имеющая ни в России, ни в мире примера, впоследствии поименованная «литературной», началась.
Островский поехал на Верхнюю Волгу, до Нижнего Новгорода, Потехин — на Среднюю Волгу — от устья Оки и до Саратова; Писемский дальше — до Астрахани; Афанасьев-Чужбинский отправляется по Днестру и Днепру; Михаил Михайлов — поэт и беллетрист, которому суждено будет умереть в страшных рудниках Сибири, в ссылке, — исследует родной Урал; Филиппов — Дон, а самый молодой из литераторов, включенных в экспедицию, двадцатичетырехлетний Максимов, не имевший еще ни одной книги, — едет на Север, к Белому морю.