Глава 6
Тамара закончила скульптурное отделение художественного училища, и надо было трудоустраиваться. В доме пионеров родного города ее первая учительница по изобразительному искусству уходила на пенсию и пообещала рекомендовать Тамару на свое место. Советовал устроиться туда и Закорин.
– Не губи талант, он дается не всем,– убеждала Гюзяль
Кощунством считала Гюзяль, когда люди не ценили свою одаренность. Все существо Тамары говорило о том, что Бог не только особым образом наделил ее способностью видеть красоту мироздания, но прежде всего самую девушку изваял, как образец прекрасного, будто тонким резцом выводя лицо ее, будто вытачивая каждую черточку. Прямой аккуратный нос, милая складка губ со слегка приподнятыми краями, синевато-серые глаза под смелым взлетом бровей, которые излучали холодноватый блеск, привлекая к себе внимание, и одновременно пугая недоступностью. Ледяная красота, красота не для каждого. Гарцующая походка, легкая, когда, кажется, что в следующий миг она может взмыть ввысь.
– У меня нет денег, чтобы ехать в Москву поступать в академию художеств,– возражала Тамара. – Я больше не могу тянуть деньги у родителей, теперь они сами уже живут на мизерную пенсию
– Есть идея. Пойдем со мной, мы найдем деньги на дорогу.
Гузяль повела ее на вокзал. Зайдя в один из привокзальных цехов, она предложила свои услуги шить простыни для пассажиров. Работа низкооплачиваемая, зато не требующая особого навыка и времени. В цехе ее предложение одобрили, и девушки, засев за машинки, за несколько дней «настрочили» деньги на поездку в Москву.
Провожала Гюзяль подругу не для скорой встречи и, пожалуй, затосковала бы сильно, но приехал Лев, брат Тамары и заполнил, образовавшуюся пустоту. Высокий плечистый, закаленный на стройке парень выгодно выделялся в любой толпе людей. Его развернутая грудь и смело поднятая голова, с немного выдвинутой вперед бородой, отчего взгляд его устремлялся куда – то выше всех окружающих, зрительно делали его слегка надменным недоступным и важным. Только ему известным способом, Лев умел покорять людей своей воле, почти, а, может быть, и совсем, не беря во внимание интересы других.
Очень скоро Лев познакомил Гюзяль со своими родителями и как-то сразу с бухты-барахты заявил:
– Это моя девушка, мы поженимся.
Гюзяль от удивления открыла рот. Он не делал ей предложения и не получал ее согласия. Но, видно, не в его правилах было считаться с решением других. Такое отношение к своей особе обескуражило девушку, но она промолчала.
Не уложилась еще странность поступка Льва, как мать его, женщина властная с сухим колючим взглядом, с таким же апломбом, как у сына, заявила, что не благословит этот брак.
– Я не хочу сноху татарку,– сказала она, измерив взглядом достоинства девушки, от чего Гюзяль съежилась.
Однако с решением матери Лев не согласился, и они с Гюзяль поженились. Поженились просто, без свадьбы и даже без вечеринки, без колец и свадебного платья, и даже без печати в паспортах. Был только букет цветов.
Неприятие матерью его решения вызвало у Льва бунт. Он решил уйти из дома. Поселиться у родителей жены не позволяло мужское достоинство. Они сняли избушку, как оказалось бывший курятник, где температура воздуха делилась пополам. Ноги замерзали, голова горела от жары. Здесь и родилась их дочь. Однажды, в день Первомая, Гюзяль у окна кормила грудью ребенка и заметила, подходившую к дому, свекровь.
– Мама идет к нам, беги скорее, встречай, – в пол голоса, чтобы не испугать ребенка,– воскликнула Гюзяль. Она ощутила жгучий стыд, из-за того, что не они первыми пошли к матери, а она с поклоном явилась к ним. Даже не знала, что сказать при встрече, как оправдаться.
Но объясняться не пришлось. Лев вернулся один. Она принесла крашеные яйца и пасхальный кулич, потому, что в этот день совпали два праздника Первомай и Пасха. Поздравила сына и ушла, отказавшись зайти в дом.
Даже внучку не захотела повидать, как можно? И при том верует в Бога, празднует Пасху. Что-то тут не вяжется, – с обидой недоумевала Гюзяль.
– Лева, тебе надо забегать к родителям, в чем-то помочь, закупить продукты, сделать уборку,– предложила Гюзяль,– ощущая укор совести, разве лучше поступили они сами?