От этих дней сохранилась ещё и такая картина: на Главном проспекте (теперь Главная аллея), выходящем к шоссе Энтузиастов, то есть идущей на восток бывшей Владимирке, рабочие останавливали машины убегающих из Москвы. Для этого перегородили дорогу несколькими брёвнами, повалили телеграфный столб. Добро растаскивали, но людей при мне не били и не убивали — бросая своё добро, они сами быстро убегали в близлежащий Измайловский лес. И вот я видел, как открывали багажник начальственной машины «ЗИС-101» и вытаскивали оттуда ящик со сливочным маслом. Бац его об асфальт! И женщины руками нагребали куски масла и складывали их в подолы.
Такая суматоха продолжалась два дня, а на третий в Москве появились солдаты в полушубках и с полуавтоматическими винтовками. (Мне помнится почему-то, что обуты они были в валенки, хотя зима ещё не наступила. Может быть, я что-то путаю… Полвека всё же прошло.) Их расставили вдоль улиц, появилась милиция; порядок был восстановлен. Мы вернулись на завод и начали вновь точить на токарных станках корпуса мин. Не знаю, как в других местах, на нашем заводе никаких репрессий не было. Вроде никого не арестовали, не слышно было…
После памятных для москвичей дней 15—16 октября из Москвы стали срочно эвакуироваться заводы, фабрики и другие предприятия; нас, молодых рабочих, отправили на строительство оборонительных сооружений, или, как тогда говорили, «на рытьё окопов», хотя никаких окопов мы не рыли, а копали противотанковые рвы.
Отъезд происходил так: нас собрали прямо у станков около девяти утра и дали на подготовку три часа. (Работали мы тогда в две смены, по двенадцать часов каждая — с восьми и до восьми — без выходных.) Явиться с тёплой одеждой, со сменой белья, с ложкой и кружкой приказано было в двенадцать. Все пришли вовремя, опоздавших и уклонившихся не было. Построили во дворе завода, распределили по ротам, назначили командиров — и в путь!
На Каланчевке сели в грузовик и направились под Можайск. К сожалению, я не запомнил название посёлка, в котором мы остановились. Все жители из него были эвакуированы, и нас распределили по домам, где были все необходимые хозяйственные вещи и даже заготовленные дрова. Я попал почему-то в дом испанцев, где было полно хорошей одежды и книг на испанском языке. Жильё у нас оказалось весьма удобным, но на работу приходилось ходить сначала три, а потом пять километров. Нашему заводу определили участок и поставили задачу — вырыть противотанковый ров, стена которого, обращённая к врагу, отвесная, а противоположная — пологая. Выходило так, упрётся вражеский танк в эту стену, а дальше ему не пройти. Не могу теперь сказать, какой глубины был ров и какой высоты земляная стена, но тогда вырытый нами ров казался очень глубоким.
В своём дневнике 1941 года я прочёл: «Вставали в пять или в половине пятого, пили кипяток и шли по шоссе, а потом по грязи. Брали лопаты и… до пяти. Первые дни было туго, всё болело. Обратно еле шёл. Какой-то дедушка даже сказал мне: „Эх ты, молодой, а ноги волочишь, как старик“. Иногда просто руки опускались, казалось, невозможно больше пошевелить ни рукой ни ногой. Привели на такой участок, где в липкой глине совсем невозможно двигаться, ноги по щиколотку уходили в красную вязкую грязь. Как схватит, ноги не вытянуть…»
Работа казалась вначале невыносимо тяжёлой, но ко всему привыкает человек… Привыкли и мы орудовать лопатой от зари до зари. На обеденный перерыв нам полагалось полчаса. Гречневую баланду или суп из пшена съедали здесь же, на краю рва.
Началась зима, пришли трескучие морозы. Замечу, первая военная зима была на редкость холодной. А мы-то оделись по-осеннему: ведь выезжали, как нам говорили, всего на десять дней. Да и что у нас была за одежда? Стёганка, кепка да дырявые сапоги. Напяливали на себя всё, что удавалось найти в пустых домах. Поверх всего набрасывали мешок, он хорошо спасал от дождя. Мёрзли ещё и оттого, что было голодно. Но вот разрешили нам в свободное от работы время (стало быть, ночью) копать на полях картошку. Её уже давно схватил мороз, но ничего, ели мороженую.
Сырость, голод, холод, а больных что-то не припомню. На судьбу тоже никто не жаловался, наоборот, весело соревновались, пели, шутили, много смеялись. Даже начавшиеся бомбёжки не смогли побороть в нас оптимизма. Первая пришлась как раз на время обеда. Налетели в первом часу дня немецкие корректировщики с двумя фюзеляжами — «рамы», как мы их тогда называли. Три самолёта. Они шли вдоль линии обороны и полосовали по нам из пулемётов, бросали мелкие осколочные бомбы. Мы, конечно, готовились к налётам, давно уже вырыли узкие траншеи-щели, проводились и учебные тревоги, однако первая настоящая бомбёжка, как это всегда бывает, застала нас врасплох, не все успели нырнуть в щели. Убитых на первый раз не было, но кое-кого всё же ранило. И пришлось застрелить лошадь, которая привозила нам баланду. У неё вырвало нижнюю челюсть. Она не кричала, а только пригибала голову к земле и шевелила верхней кровоточащей губой, будто хотела поднять что-то с земли.