— А вы получили тогда орден Красного Знамени? — не терпится мне. — За один сбитый самолёт награждали или за два?
— И за два не награждали. За три или четыре. Когда я первый орден получил, у меня было уже так, — поднимает глаза к потолку Евгений Пахомович, — вот эту «раму» я сбил, потом «юнкерса» и «мессершмитта», оба под Кировоградом. Вот за три самолёта я получил свой первый орден Красной Звезды. А потом в одном бою я сразу три самолёта сбил и ещё за короткое время, дней за двадцать, я сбил восемь самолётов и получил сразу орден Красного Знамени и орден Отечественной войны I степени. За что конкретно дан орден Красного Знамени, сказать не могу.
— На фронт вы попали из школы, из десятилетки?
— Да, из школы и из аэроклуба. Я двадцать третьего года рождения, в 1941 году из аэроклуба — прямо в военное училище под Москвой. Молодых-то нас было много, а вот старых (не по годам старых, а по опыту) после Курской дуги в полку осталось всего шесть человек. Остальные — молодёжь необстрелянная.
Конечно, как собьёшь самолёт, сразу все бегут: как, что, где? Поздравляют. Это обычно. И в конце войны поздравляли. Правда, потом, когда привыкли к тому, что сбиваю, по-другому было. Заруливаешь, механик встречает. Покажешь ему один палец, он руку поднимает, а когда покажешь два пальца, он: «A-a-a-a!» — начинает хлопать в ладоши.
— Но что же это было, Евгений Пахомович, везение или успех, построенный на какой-то сноровке, на каком-то искусстве? Многих ведь молодых сбивали при первом вылете. Недаром же в полку осталось после Курской дуги всего шесть лётчиков.
— Как там Суворов говорил? Везение, везение, но нужно и умение. Хоть у меня и было всего сто двадцать часов налёта, но стрелять по воздушным целям я умел отлично. С одной очереди на учебных стрельбах отрубал конус, попадал пулей в трос, за который он был укреплён. Несколько снарядов пройдут впереди цели, а остальные попадут в самолёт. Так всегда и стрелял. Тактике учились в боях. Первый самолёт, например, сбил снизу. Немец меня на весенней пёстрой земле не видел. Вроде бы случай, везение, а в последующих вылетах я уже использовал это как приём. Или вот. Восемьдесят бомбардировщиков было, а нас — четыре. Ворвался я снизу в самый центр их строя. По мне они стрелять не могли, попали бы в своих, а я мог куда угодно. Три штуки я сбил тогда. Тоже случайно вышло, а потом стали эту тактику сознательно применять. Она для нас выгодна: я провёл пятьдесят пять воздушных боёв, и в пятидесяти трёх из них численное преимущество было на стороне фашистов. Это уже тактика.
Я спросил Евгения Пахомовича, сбивали ли его хоть раз.
— Два раза сбивали. Один раз самолёт разлетелся на куски, и я падал с ним.
— С парашютом? — не понимаю я.
— Нет, с самолётом падал.
— Вас что, взрывной волной подкинуло? — спрашиваю с надеждой.
— Нет, — отвечает, — просто упал на склон горы. В Карпатах. Самолёт мой развалился при падении, но удар был такой, что перегрузки не получилось.
— Но вы всё-таки из самолёта вылетели? — трудно поверить, что разговариваешь с человеком, который врезался в землю вместе со своим самолётом.
— Да нет же, нет! Я в кабине сидел.
— Да-а-а…
Но люди, с которыми случается подобное, ничему не удивляются, и мой собеседник продолжал:
— А второй раз подбили, сел на фюзеляж в пяти километрах от аэродрома. Радиатор пробили. Механики наши за несколько часов починили. В этот же день снова летал.
Хотелось услышать рассказ и о последнем из сбитых самолётов. Вот что рассказал об этом бывший лётчик:
— Последний самолёт я сбил 1 мая 1945 года. К 25 апреля окружение Берлина уже закончилось, но истребители их ещё летали. Они поднимались прямо с улицы. И нам этого очень не хотелось: на таком лёгком самолёте можно было вывезти кого угодно. Мы ведь сажали к себе механиков, возили их, когда надо было. Почему же не улететь таким же способом большим фашистским генералам? Могли и Гитлера так вывезти, мы же не знали, что 30 апреля Гитлер покончил с собой.
Берлин весь горит, столб дыма. Его и не видно, одни только окраины. Вот западную окраину я и патрулировал. Смотрю, из дыма вырывается «мессер». Чуть ниже меня. Делаю разворот влево, вижу его впереди. Но далековато, метров пятьсот. С такой дистанции мы не стреляли, обычно метров со ста. Скорости у нас одинаковые, не догнать. Стал стрелять, не жалея запаса. Гляжу, от правого крыла дымок пошёл. Но тут он раз — в облака. Ну, думаю, ушёл. Хотел уже разворачиваться обратно, ибо далеко отошёл от заданного района, но он вываливается… Уже на спине. Горит. Так плашмя и упал. На озеро, чуть западнее Берлина. Вот такой был мой двадцатый. Но это уже была не охота, это так… Немцы ведь называли себя ягдт-флигерами — лётчиками-охотниками.