– Господин прапорщик, позвольте поинтересоваться…
– Что вам угодно, господа? – поскучнел лицом офицер и неторопливо слез с фуры.
– Прапорщик четвертой роты второго батальона Минского полка Родимцев, – представился он. Постороннему человеку было бы непонятно, с какой стати он сделал это, ведь перед ним стояли всего лишь мичман и господин в партикулярном платье, возможно, в чинах, но сейчас явно не при исполнении.
– Мичман Нырков, – представился высокий темноволосый юноша и вполголоса добавил: – Светлый, севастопольский Дозор.
– Коллежский советник Бутырцев, Темный, начальник севастопольского объединенного российского Дозора, – подошедший худощавый господин говорил громко, очевидно, прикрыл разговор от посторонних глаз.
Родимцев с удивлением посмотрел на магов, он впервые слышал об объединенном Дозоре. Разве это возможно? Но перед ним стояли Темный, явно немалой силы, и слабый Светлый, чуть моложе его самого, но вряд ли выше по степени. Немного робея и смущаясь, пехотный офицер признался:
– Извините, господа, я не знал о таком Дозоре. Я что-то нарушил? Извините еще раз, я Иной недавнего посвящения, Светлый, пятого уровня…
– Уже четвертого, господин прапорщик… – перебил его Темный.
– Юрий Николаевич, к вашим услугам, – стушевался пехотный. – Как же это вышло, что я уже на уровень выше поднялся?
– Лев Петрович, – в свою очередь назвался Бутырцев, не ответив на вопрос.
– Филипп Алексеевич, рад знакомству с боевым офицером, – искренне добавил Нырков.
– Давно ли участвуете в кампании? – спросил Темный.
– Почитайте, с самого начала, с Альминского дела. Получил контузию, проходил лечение в госпитале в Бахчисарае, признан выздоровевшим, возвращаюсь в полк, – отвечал прапорщик, лихорадочно пытаясь понять, чего от него желает грозный Дозор.
– Не врите, Юрий Николаевич, – добродушно сказал Бутырцев, – врач велел вам еще неделю не вставать, долечиваться, а вы из госпиталя самовольно ушли. Я же вижу…
– Да как же можно мне в госпитале быть, коли Севастополь в опасности? Когда товарищи мои кровь проливают? – не выдержал Светлый. – Я как услыхал про бомбардировку пятого октября, так сразу решил, что мое место в полку, в роте своей. У нас много офицеров погибло, а я почти здоров, я же Иной. Только мне бы целителя толкового, сам я в такой магии не силен. Я, почитай, магии-то и не обучался, – начав свою речь патетически, к концу ее Родимцев стих и вопросительно посмотрел на дозорного начальника.
– Господин прапорщик, сами признаете, что мало что умеете, а на встречу со смертью спешите. Не торопитесь, успеете еще, тем более что сильные действия всем Иным в Севастополе запрещены и строго наказуемы. Да-да, наказуемы: и русским, и союзникам, будь ты хоть маг, хоть оборотень, даже и вампир. Мы, Дозор, следим за этим и нарушителей установленного порядка будем передавать Инквизиции.
– Как же так? Сразу Инквизиции? – не на шутку испугался пехотный.
– Ей, голубчик, ей самой. Под Севастополем сейчас целая комиссия от Серых собрана, – огорошил Светлого Лев Петрович. – Но мне интересно, как вы с вашим малым опытом достигли уже четвертого уровня, да к тому же сами этого не заметили. Расскажите-ка про сражение. Страшно было?
– Да как же не страшно! Я в сражениях еще участие не принимал, а тут сразу такой ужас кромешный: французы навалились, пушки грохочут, ядра так и летают, штуцерники неприятельские, что за каменной стенкой в саду укрылись, в упор по нам бьют. А мы на них со штыками… Ротного сразу убили, и подпоручика Петрова тоже. Пока до неприятеля добежали, еще подпоручика и двух прапорщиков потеряли. И унтеров мало осталось. Я, получается, старший в роте. Ну и командую: «В штыки, ребята!», а солдаты уж навалились на французов. Я из пистолета в кого-то выстрелил, тут на меня мордастый такой в феске, не то француз, не то турок какой, навалился с палашом. Стыдно сказать, испугался я, прямо смерть свою в его глазах разглядеть успел…
Родимцев говорил все быстрее, горячась, переживая заново те страшные мгновенья штыковой атаки. Говорил искренне, понимая, что этим собеседникам можно и нужно сказать правду, что они не просто Иные, они русские люди, они поймут.
– …я еле успел саблей его оружие отбить, но противник был сильнее меня, так по моему клинку рубанул, у меня аж руку отсушило. Повторным ударом он меня бы убил, ей-богу, я с испугу-то в Сумрак отступил, но стыдно мне опять стало – с поля боя сбежал, я назад и вывалился, тут молодца этого Трофим Стрельцов из второго взвода штыком в живот пырнул и приклад вниз опустил, потроха неприятелю выворачивая, как учили. После такой раны не живут. Свалился француз, а спаситель мой уж с другим схлестнулся. Я покрепче саблю обхватил и ему на помощь крутнулся было… Но тут меня по голове будто бревном ударило. Очнулся – лежу на носилках, в ушах звон, поднять голову не могу. Кто меня несет, куда – не соображаю. Опять в беспамятство впал. Очнулся уж ночью. Кругом такие же раненые стонут, а многие уж и не стонут – отдали Богу душу. Тут девица какая-то подошла, приподняла голову мою, напоила водой с вином, тряпицу на голове сменила на чистую, да и позвала солдат из нашего полка, которые меня дальше понесли.