— Сто двадцать пять тысяч, — медленно произнес Брайтон. — Я очень серьезно. Задаток теперь. Семьдесят пять — задаток. Я извиняюсь, — он подумал немного и неторопливо добавил: — Но это совсем ясно, как… — Брайтон прищурился, склонив набок голову, и закончил: — Как стекла. Дело просто: вы продаете земля, я даю деньги.
— Фу, — сказал Тюльпанов, вытирая платком вспотевший лоб, — а? Я… подумаю… Да, нет… Ну, хорошо, извольте. Сто двадцать пять? Хорошо! Как вы думаете, я не проде… Впрочем, что я — земля чудная, конечно! Так задаток? — Он был совершенно счастлив и боялся только одного: чтобы этот диковинный, точно с другой планеты человек не раздумал. — Прошу в кабинет, — сказал он, — пожалуйте вот сюда, дверь направо.
Лакеи суетились вокруг столов, тщательно избегая задевать локтями широко развалившуюся на стуле фигуру Кержень-Мановского, отставного исправника. За тем же столом сидели: Миловидов, городской голова, Тюльпанов и Ознобишин, редактор местной газеты. Было около одиннадцати часов вечера. Пьяный, развалистый шум, удары кулаков в стол, залитая вином скатерть и криво сидящие галстуки говорили о той степени благодушия, когда пирующим трудно установить не только страны света, но даже левую и правую стороны. В то время как Миловидов с грустью и умилением посвящал исправника в тайны городского хозяйства, Тюльпанов говорил Ознобишину:
— Так и напишите… Вы не думайте, что я ищу популярности… черт с ней… а просто… Гласности больше нужно, я стою за печать… периодическую… Но не возгордись! Не ищи… понимаешь… в моих словах этакого к себе почтения. Ибо — нужна ли твоя газета? Вот в чем вопрос! Ты об этом подумай… И реши! Но в общем, разумеется, я разрешаю тебе писать о Тюльпанове. На-ро-до-на-селе-ние Тюльпанова добрым словом помянет, так как откроется богатейший… промыш-шленнейший завод. Понял? Ну и молчи!..
— Не могу в-местить, — сказал Ознобишин, мигая помутившимися глазами.
— П-потому, что есть я птица райская Алконост… печали огромной птица и г-орести! А печалюсь я… з-за всю губернию!.. Т-торжествующие твои слова — мне обида!..
— Ха-ха-ха-ха-ха! — захлебнулся исправник, и шея его побагровела, как у индюка. — Птица ты… алкоголь… да… Но чтобы Алконост… стае? Ни в коем случае!
— Полицейский! — внушительно сказал Тюльпанов, подымая кверху указательный палец.
— М-молчи! Ты пьян, полицейский!
— Гражданин! — промолвил Ознобишин, указывая на Миловидова. — Он гр-ражданин! А прочее все… водевиль!
— В-водевиль? — яростно прошипел исправник. — А ты кто — драма ты, что ли, пискулька! Я… с-случа…
— С переодеванием! — захохотал Тюльпанов. — В-водевиль с переодеванием. И нишкни!
— Кто здесь возвысил голос? — закричал исправник. Лиловые жилки заплясали на сто лбу.
— А? С-сашка Тюльпанов, нищий — нищий ведь ты… и немец тебя, куклу, облагодетельствовал!
— Бритт, — хладнокровно вставил Миловидов, свертывая из меню трубку и рассматривая в нее рассерженного исправника.
— Бритт! — негодующе воскликнул Кержень-Мановский. — Вот ты и брит этим бриттом, потому что ты просто-напросто… тьфу… овца! Кусок тела российского продал англичанке… нищий! У-у! Короста на благочестивом теле отчизны!..
— Кержень, — крикнул Миловидов, — цыц! Ты что? У себя в участке, что ли? Объясняйся, но… м-мягко!
— Оставьте его, — коротко и грустно проговорил Тюльпанов. — Пусть человек говорит… г-господа, э… дайте слово отставному исправнику.
Тюльпанов пожал плечами, выпил большую рюмку шведского пунша, закусил ананасом, вывалянным в пепле, и сказал:
— Я деньги получил. Это важно… И з-заметьте — много… К-ко-нечно, меня уламывали, п-потому что я н-не мальчик, но… и счастлив, — неожиданно воскликнул он.
Раз начав говорить, он был не в силах уже остановиться и много, пространно рассказывал о себе, своем детстве, какой-то лошади с подпалинами, невесте, дочери и тюльпановском промышленном округе. Вокруг, в сизом тумане, плавали блестящие выкаченные глаза, манишки, красные пятна рук, и все труднее становилось сидеть прямо, не лить на скатерть вино и говорить то, что нужно.
Миловидов сказал:
— Хорошо нам здесь, господа!.. Построим кущи!..
Еще хмельной, с тяжестью в голове, Тюльпанов прошел в сад. Он только что возвратился из города. Лицо его было серо, смято и в молодой зелени сада казалось лицом больного, выпущенного на прогулку. Он повертелся около черных клумб, соображая, сколько пройдет времени, пока утренний воздух уничтожит в его наружности следы хмельной ночи, и вспомнил, что Зоя, узнав о приезде отца, непременно пошлет горничную на розыски… Он прошел через сад медленным, беззаботным шагом, насвистывая мазурку, миновал парники и через две-три минуты был на том месте, которое день назад еще принадлежало ему.