Утром Ворличек проснулся от голода, колени у него дрожали, потому что он сидел в пижаме, скорчившись за письменным столом, на котором тускло и ненужно горела лампа. Он погасил свет, сделал три приседания, но четвертого не закончил, сообразив, что все происшедшее не было нелепым сном: на столе вправду лежала эта вещица. Серебристо-зеленый брусок величиной в два куска сахару. "Ладно, в эпоху палеолита кроме каменных топоров, костяных скребков, игл и наконечников для копий делали магнитофоны. И один из них я нашел. Он работает сейчас, спустя двадцать тысяч лет. Все в порядке. Меня зовут Ворличек, сейчас я возьму себя за руки, поведу к автобусу и поеду в город к психиатру". Он сел на кровать, накинул на плечи одеяло, воображая, что это медвежья шкура, и представил себе: ночью над лесом вспыхнуло небо. Оно разгоралось, и одновременно с невероятной быстротой нарастал грохот. В одной из четырех хижин расплакался ребенок, в селении злобно и отрывисто залаяли собаки. Лишь двое самых отважных мужчин выскочили из хижин. Пролетавшее огненное сияние швырнуло их на колени. Охотник на медведей дрожал от ужаса, но все-таки осторожно, краешком глаз поглядывая вверх, увидел, как светлая полоса скрылась где-то за Белыми Камнями. А затем оглушительный треск и... темнота. Угрожал селению небесный бог огня и грома? Начнется наводнение, которое все сметет на своем пути? Однако ослепленные было вспышкой глаза снова различают на небосклоне звезды. Не спустился ли в их леса добрый бог небесных светил? Но почему же такая вспышка, такой невыносимый грохот? Охотники вернулись к женам и детям, уселись у входа в хижины, положив поперек порога каменные топоры. Если грозный бог придет сюда, мы убьем его. Спите! Если собаки не перестанут выть, мы их тоже убьем. Спите! Утром никто не отважился выйти за пределы селения. Четыре хижины, четверо мужчин, четыре топора, если угрожает какая-то неведомая сила, пускай приходит. Четверо мужчин, четыре топора ждут ее. Солнце всходит, оно такое же, каким было, вот оно уже над головой. Охотник на медведей встал, показал рукой на Белые Камни. Скалы. Старый олень. Мясо. Захватив свой топор, он скрылся в лесу. Трое оставшихся подсели ближе друг к другу, четырехугольник топоров превратился в замкнутый, ощетинившийся во все стороны треугольник. Оставшиеся мужчины твердили: "Ночь, грозный бог ночи, смерть!"
Ворличек, мысленно сопровождая Охотника на медведей на его пути к скалам, подошел к книжному шкафу, достал оттуда топор, привязанный к суку. Тяжелый, больше двух килограммов, его лезвие разобьет череп, как яичную скорлупу, таким топором можно сражаться с буйволом или медведем, но с грозным богом ночи?
Охотник на медведей готов был умереть или немедля убить. Бесшумно скользил он меж деревьев, останавливался, вслушивался, ловил каждый скрип в кронах елей, каждый хруст ветки. На склоне холма он спугнул барсука, но, швырнув топор, перебил ему спину, потом осталось лишь добить его и запомнить место, чтобы подобрать на обратном пути: жестким и пахучим мясом с наслаждением полакомятся в селении, там уже целую неделю голодают. Миновав скалы, он почувствовал запах гари. Потом увидел срезанные верхушки деревьев. Полоса обгоревшего леса ширилась - здесь пролетел гневный огненный бог и все ломал, разрушал, жег на своем пути. Ворличек не сомневался, что такое доказательство разбушевавшейся силы испугало Охотника, и в паническом бегстве он забыл о барсуке. Мужчины в изумлении вскочили, увидев, что он вернулся живым, треугольник топоров распался, превратился снова в четырехугольник. В ближайшие дни Охотник на медведей вновь одиноко кружил вокруг полосы сожженного леса, приближался к ней; от барсука в селении уже давно костей не осталось. Мимоходом он убил маленького лося, а от разъяренной самки укрылся на дереве. В другое время рассказов об этом хватило бы у костра на несколько вечеров, но сейчас его это не интересовало, он приближался к центру пожарища, отступал и снова возвращался, пока наконец не подошел к обломкам. Перед ним лежала невообразимая мешанина разноцветных стержней, сварившихся кусков металла, рассыпанных среди расколотых вдребезги валунов. А за одним из камней лежал мертвый бог. Охотник с опаской смотрел на его блестящую, серебристо-зеленую одежду, покрытую запекшейся черной кровью, на измученное, но все же прекрасное лицо. Значит, когда умирают боги, вместе с ними гибнут леса и плавятся камни, вспыхивает ночь и, рыдая, грохочут небеса. Для чего предназначен нож на поясе бога, Охотник сообразил сразу. И через несколько мгновений отважился. Сначала он порезался - не подозревая, что лезвие может быть таким острым, потом несколько раз с упоением вонзил нож в бога и каждый раз вытягивал его легко, совершенно чистым. Такое оружие сулит человеку мощь и славу. В правой руке мертвый что-то сжимал. Охотник разжал ее ножом, и оттуда выпал серебристо-зеленый брусочек. Возьми его, верти, рассматривай со всех сторон, ищи ножом отверстие, попробуй на зуб, не съедобен ли он, играй им, ведь он блестит, согревай в ладонях - все равно в конце концов ты заденешь пальцем выступ на верхней узкой грани. По твоей руке пробежит дрожь, поглядишь вокруг на лес и сожженные обломки, не идет ли кто, нет ли здесь кого-нибудь кроме вас двоих - умершего и тебя, живого, - и вот уж ты слышишь то слабеющие, то усиливающиеся звуки, словно поет этот мертвец или кто-то поет для него, слышишь горячий, далекий голос, который шепчет: "Акела, но севири палеату. Акела, Акела..." Охотник на медведей отбросил зеленый брусок и пал ниц перед мертвецом, оцепенев от непостижимого ужаса и блаженства, потому что эти звуки ласкали, а голос покинутой был грустный, призывный. Прошло много времени, пока он снова отважился прикоснуться к брусочку. И опять раздались звуки, шелест и голос. Он понял, что это завет мертвого бога. Завалил тело камнями, чтобы волки не растерзали его, и вернулся в свое селение с серебристо-зеленым ножом за поясом, топором в одной руке, а в другой - поющим, говорящим брусочком, повествовавшим о чем-то грустном и волнующем, от чего он уже никогда не откажется...
Ворличек вздохнул и положил топор на письменный стол. Конечно, так могло произойти. Ну, а что, если этот, в серебристо-зеленой одежде, пришел в селение и протянул обе руки, ибо увидел подобные ему создания и хотел пожать им руки, но в этот момент один из них запустил в его голову топор и она треснула, как яичная скорлупа, а потом его быстро, со вкусом сожрали? И это возможно. Версия должна быть вероятной и в то же время выходящей за границы правдоподобия, так же как неправдоподобен этот магнитофон или как его там назвать, этот прибор из тогда еще бесконечно далекого будущего. И Ворличек, сидя с бруском в руке, размышлял, почему гость привез, видимо, из очень далекой дали это миниатюрное хранилище звуков, почему дорожил им, а если оно было ему дорого, почему оставил здесь. Предположим, что Охотник на медведей уже второй день прячется в ущелье на Белых Камнях, в животе у него урчит от голода, но он притаился, весь сжался и подстерегает маленького лося. Здесь пробегает кратчайшая тропинка, по которой лоси ходят к ручью по другую сторону холма. Если теленок появится в сопровождении матери, под охраной ее тяжелых карих глаз, если даже мелькнут метровые рога самца, Охотник готов умереть или убить, потому что в селении от голода уже начали есть молодые еловые побеги. Но шорох раздался сзади... Охотник оглянулся, и его рука с занесенным над головой топором замерла; вероятно, было слышно напряжение, звеневшее в мускулах поднятой руки и в затаившей дыхание груди. Должен сказать, что (воображаемая картина удалась Ворличку: скалы, бородатые, изуродованные лишайником хвойные деревья джунглей в нескольких метрах от Охотника, в ущелье - фигура в серебристо-зеленом скафандре, в шлеме, скрывавшем лицо, и человек в медвежьей шкуре с занесенным топором. Еще мгновение, каменное оружие полетит, и две цивилизации встретятся. Но случилось по-иному. Когда Охотник очнулся от оцепенения, человек в зеленом сидел поодаль на валуне, тихо и спокойно глядя в пространство. На колени! Скорее на колени и так ползти к нему! С протянутыми руками, пусть он видит, что в них нет оружия, со склоненной головой, пусть поймет что волен убить. Незнакомец встал; он видел протянутые жилистые, грязные, могучие и в то же время бессильные руки, склоненный затылок. Он ожидал. Коленопреклоненный тоже ждал. Смерть не приходила, и тогда он поднял голову и вскочил. Снова стояли они лицом к лицу. И Незнакомец протянул Охотнику его топор. Они пошли к селению. Человек в медвежьей шкуре и спокойный бог ночных светил, бог молнии и грома, который отнимает и дарует жизнь. Время от времени человек оборачивался, проверял, идет ли за ним это видение. Вдруг Охотник на медведей застыл на месте. Повелительным жестом он остановил Незнакомца, указывая влево, на заросли. Там дрогнули нижние ветки, едва-едва, словно на них присела ласточка. И сразу как бы пролетела буря. Треск! Ветки раздвинулись, и нечто огромное, черное, пыхтя, ринулось к обоим мужчинам. Охотник оттолкнул Незнакомца в одну сторону, сам мгновенно, как ужаленный, отскочил в другую, и тут же между ними, словно пыхтящий пушечный снаряд, промчался огромный кабан. Бог встал, одной рукой держась за ушибленный бок, а другой вытянул из-под одежды какую-то короткую серебристо-зеленую палку. Тем временем зверь описал большой круг и готовился к новому нападению. Но Охотник, высоко занеся топор, сурово сузив глаза, весь поглощенный этой бешеной игрой, уже очутился между кабаном и Незнакомцем в зеленой одежде. Он отступил, лишь когда мчащаяся черная масса была в двух-трех шагах от него, и в тот же миг его каменное оружие обрушилось на нее со всей накопившейся в нем силой. Череп кабана хрустнул, по инерции зверь еще вырыл в земле глубокую, прямую борозду и свалился у ног Незнакомца. Три жизни вращались здесь несколько секунд, как в центрифуге; самый тяжелый оказался наиболее слабым, и его вышвырнуло. Еще несколько раз дрогнули задние ноги кабана - и все. Охотник на медведей подскочил к зверю и короткими, яростными ударами попытался проколоть шкуру на его шее. Но плохо отесанный каменный нож скользнул по щетинистому панцирю. К Охотнику, глаза которого сверкали страстью и опьянением победы, подошел тот, второй, и остановил его. Он отобрал камень и вложил ему в руку узкий серебристо-зеленый нож. Охотник снова ударил, и брызнула пенящаяся, ярко-красная кровь. В селение они притащили кабана на толстых суковатых ветвях. Оба согнулись, пошатываясь под тяжестью черной туши, земля загудела, когда они ее сбросили. Ворличек представлял себе изумление и ужас в хижинах охотников. Страх был, вероятно, так велик, что словно кулаком затыкал рты, открывавшиеся для крика, не давая вырваться даже возгласу. Да могло ли быть иначе? Сначала свет в ночи и грохот, разорвавший тишину, а сейчас посреди селения этот, отливающий зеленым Незнакомец... Значит, и так может выглядеть смерть. Это был, вероятно, ужас, который сначала превращает ноги в мягкий воск, а через мгновение переходит в затылок; свет виден лишь впереди и поблескивает с боков, за спиной - только страх, вокруг срываются и со свистом летят камни, ломаются ветви... А может, все-таки удастся бежать от этого ужаса, от непостижимого, может, и его силы иссякнут?.. Оба пришедших удивленно оглядывали мгновенно опустевшее селение. На утоптанной площадке перед хижинами лежали три топора, поодаль из-под нависшего камня вилась тоненькая серая струйка дыма. Охотник на медведей сел и снова превратил треугольник топоров в четырехугольник. А посередине положил серебристо-зеленый нож. Незнакомец постоял над рисунком, образованным каменным оружием, потом взял свой нож и в центре воткнул его в землю. Они сидели друг против друга, в селении царила тишина, даже собаки сбежали. Заходило солнце. Незнакомец медленно и грустно пожал плечами, встал и принялся смущенно рыться в карманах. Точь-в-точь дядюшка, который, приехав в гости к детям, забыл купить шоколад и ищет, чем бы возместить свое упущение. Он достал из кармана маленькую трубку, подошел к одной из хижин, направил трубку внутрь и что-то на ней нажал. Из трубки вырвался ослепительно-зеленый луч, осветил груду звериных шкур на утоптанном полу, кости и миски, одну из выдолбленного дерева, другую - из медвежьего черепа. А Охотник на медведей, увидев зеленый свет, снова коленопреклоненно ждал смерти. Представление о жизни было здесь, по-видимому, очень простым. Пища, любовь, гибель. Ничего другого от жизни не ждали, ничто иное не имело смысла. Ни для чего другого, вероятно, еще не были придуманы слова. Ведь слова подобны одежде, которую мы надеваем на живое тело поступков и опыта. Там, где нет рук, не возникнут рукава. Незнакомец снова поднял Охотника с колен, указал на себя и произнес одно слово: Акела. Открыл руку Охотника и вложил в нее маленький металлический брусок. Оба почувствовали трепет, музыка проникла в руки, грудь, теплой волной побежала по крови, вот колышащийся индиговый океан катит свои волны, языки их замирают на берегу, и в тишине слышится далекий голос: "Акела, но севири палеату. Акела, Акела..." Дрожащий Охотник возвращался откуда-то издалека с широко открытыми глазами. Незнакомец сжал его руку в кулак, оставив в ней брусочек. Указал на разгоравшиеся звезды, на лежащего черного, даже после смерти страшного зверя, потом на себя, медленно поклонился и еще раз повторил: "Акела". Протянул Охотнику руку, постоял, потом быстро повернулся и ушел. Опустевшее селение, мертвый кабан перед одной из хижин, четырехугольник из соприкасающихся топоров, а посередине одинокий, вонзенный в землю нож.