Когда я рассказал об этом Наине, она рассмеялась:
- За то, что ты так хорошо поклоняешься не только этой своей великой мамочке, но и мне, давай-ка я открою тебе еще одну чакру!
И Наина схватилась за пуговицу ширинки на моих джинсах.
…Если Наташа рассматривала меня скорее в качестве сектантского неофита, то некоторые другие однокурсницы видели во мне прежде всего мужчину.
Молоденькие студентки искоса бросали быстрые взгляды (я хорошо запомнил Наинины слова о периферийном зрении у женщин), а вот Ира – другое дело. Ирина стала закидывать меня любовной лирикой.
«Руина» (так я, молодой болван, сначала переиначил про себя ее имя) была крашеной блондинкой лет, на мой взгляд, тридцати пяти или сорока, худенькой и вертлявой. Она жила с мужем и большой уже дочерью практически в двух шагах от моего дома, за железной дорогой. Это облегчало ей охоту – несколько раз я встречал ее гуляющей по моей улице, когда я возвращался от Наины.
А началось все с того, что однажды в холщевой сумке, в которой я таскал на занятия учебники, обнаружилась бумажка, неизвестно как туда попавшая. На бумажке были стихи:
С внешностью древнего бога
Мальчик без устали пишет
Новую ли «Илиаду»,
Новую ли «Энеиду»…
Стихи мне не понравились, но разве можно было пренебречь такими комплиментами? Только вот этот «мальчик», признаюсь, несколько напряг меня: а вдруг автор послания – седовласый, но молодящийся преподаватель античной литературы, изъяснявшийся подозрительно изящно для гетеросексуала?
Однако вскоре все разъяснилось. Теперь стихи передавались мне открыто – прямо в аудиториях, в коридорах, за скудным обедом в институтской столовой. Новые послания были куда конкретнее прежних: за ворохом цитат из поэтов Золотого и Серебряного веков недвусмысленно прочитывалось желание автора отдаться своему адресату то «в темной комнате старого замка», то «на скамейке, в парке чудесном».
Однажды вместе с очередными стихами Ириша преподнесла мне аудиокассету с записью группы «Enigma» («Под эту музыку хорошо заниматься любовью», – многозначительно улыбнулась она, вручая подарок). Тем же вечером я оценил ее музыкальный вкус, овладев Наиной под мрачные монастырские песнопения.
Неужели Ира не замечала мою связь с другой женщиной? Этого я не мог понять. Завидя издали ее хрупкую фигурку, нарезающую круги перед поворотом во двор моего дома, я сворачивал в строну и шел гулять в соседний парк, недоумевая, как может взрослая женщина увлечься мною, почти годящемся ей в сыновья.
- Ты ничего не понимаешь! Меня до безумия привлекала твоя невинность, дурачок, – признавалась мне Ирка двумя годами позднее, лежа, разгоряченная после любви, в моей постели.
- Я заметила твои кудряшки еще на вступительном экзамене, – продолжала она, подставляя мне свои соски, похожие на готовые к употреблению сигаретные фильтры. – Ты был такой прелестный, робкий, но в то же время гордый и одинокий. Естественно, мне захотелось тебя опекать и кое-чему научить в этой жизни.
- Разве ты не видела, что у меня есть другая женщина и я, так сказать, занят? – спрашивал я, распластывая ее на столе в одном из кабинетов МАИ, куда она, бросив через год Литинститут, устроилась работать.
- Конечно же, я все видела. Сначала не хотела верить, а потом, убедившись во всем, подумала, что эти твои молодые девочки ничего не смыслят в любви, что они только вскружат тебе голову и ничегошеньки, мой хороший, не дадут. Да, я знала, рано или поздно ты прибежишь ко мне – жаловаться и искать утешения… Глубже… Вот так!..
- Но почему, почему ты тогда же не выдернула меня за шкирку из того омута, в который я погрузился по уши, – восклицал я в дебрях Ботанического сада. Ира, уже раздетая, лежала на моем плаще, задрав ноги.
- Так ведь ты не дался бы мне тогда, упрямец! Расскажи я, что тебя ждет, ты все равно бы мне не поверил… Ну хватит, не болтай, тут мимо люди ходят.
…Между тем наступил ноябрь. Дома я показывался редко, ночуя в общежитии МГУ. Мама сначала молча это терпела, не задавала вопросов, но потом стала злиться. Я, конечно, рассказал ей о Наине, но далеко не все: умолчал и о бывшем муже, и о ребенке, и о Протвино. По моим словам выходило, что Наина – москвичка, просто она решила пожить самостоятельно, без родителей, и поселилась в общежитии временно, до конца учебы.
В тот момент меня не слишком волновало, раскроется ли когда-нибудь мой обман, главное было разобраться, что делать прямо сейчас. Поселиться с Наиной у себя дома я не мог, потому что… По многим причинам. Даже если получится уговорить мою маму, размышлял я, согласится ли сама Наина жить у меня одна, без сына, которого я и знать-то не знаю? Такой выбор я не стал бы ей даже и предлагать.
Меня аж распирало от собственного благородства.
К тому же, пока ей есть, где жить, она, может быть, не станет требовать, чтобы мы немедленно поженились, продолжал я рассуждать чуть более трезво. Разговоры об этом велись только намеками. Кроме того, о какой женитьбе могла идти речь, когда я не был знаком с ее матерью (отец Наины давно ушел из семьи, уехал куда-то в Сибирь с новой женой и не поддерживал отношений с дочерью)?
Так пришло решение навестить Наину на ее малой исторической родине.
В пятницу я, как обычно, проводил мою девушку на автовокзал, а утром в субботу, не предупредив ее ни о чем и соврав дома, что уезжаю с институтскими друзьями на два дня в Питер, оттуда же, с «Южной», отправился следом за ней.
Впервые я оказался в автобусе так далеко за городом. Добираться до Протвино нужно было два часа. Ночью накануне выпало немного снега – через стекло я видел запорошенные поля. Мелькали придорожные рынки стройматериалов, вдали, в утреннем тумане проплывали кляксы дачных поселков. Автобус миновал заводские корпуса города Чехова, еще через час въехал на старинные, в облупленных и обитых рекламными щитами фасадах двухэтажных домов улочки Серпухова; за городом изгибом турецкого ятагана мелькнула Ока, и вот мы, повернув направо, покатили на приличном расстоянии от речного берега, угадываемого по широчайшему, теряющемуся влево и вправо где-то в бесконечности, почти свободному от растительности заснеженному полю.
Высокий кирпичный дом, хорошо мне знакомый по Наининому описанию, был виден с остановки. Я немного побродил в поисках телефона-автомата, нашел его, набрал нужный номер и услышал в трубке знакомый голос.
- Привет, – сказал я, улыбаясь. – Это я. Ты сейчас дома?
- Ой! Да.
- Хороший у тебя дом, кирпичный. Аптека в нем, оказывается, есть.
- Откуда ты… Ты что, приехал?
- Ага.
- Ничего себе! Вот здорово! Сейчас я к тебе выйду, оденусь только.
Через пять минут мы уже обнимались возле ее кирпичного подъезда.
Я внимательно смотрел на Наину. Казалось, она неподдельно радовалась моему необъявленному визиту. Довольная, в идущем ей новом демисезонном пальтишке в крупную красную клетку, она взяла меня под руку и мы пошли – просто чтобы не мерзнуть, стоя на месте.
- Я уже предупредила мою маму. Она покормит нас – ведь ты, конечно, проголодался? Мы вернемся через полчаса, а пока я покажу тебе город.
Болтая и смеясь, Наина и я слонялись туда-сюда по тихим, почти безлюдным, совсем не московским улицам. Смотреть было не на что.
- Зато здесь очень хорошо летом, - воскликнула Наина, останавливаясь. Она, конечно, решила, что мне стало скучно. – Город со всех сторон окружен лесами, Ока совсем рядом. У нас есть дача – маленький участок за городом, и на нем – маленький садовый домик. Ты приедешь ко мне летом и мы обязательно будем в нем любиться (это было одно из ее словечек – «любиться»). А ночью будем купаться в Оке совершенно голые. Я уже мечтала о том, как ты возьмешь меня на пляже, у воды и в воде, как русалку.