Вино горчит. Пускай. До дна и перевернуть: темные капли падают в ладонь. Они похожи на кровь, только не чернеют. Урлак не обратил внимания на выходку, он рассказывал. О ком? Тегин? Наследник? Это сын местного Владыки.
У Эльи со Скэром тоже могли быть дети. Наверное. Скэр — сволочь, а с тегином Элья не знакома, но стоит ли ждать чего-нибудь хорошего от людей?
Урлак проигнорировал протянутый кубок, лишь заметил:
— Сейчас лучше слушать, а пить будешь после, — и гораздо более жестким тоном: — Тебя изгнал собственный народ, следовательно, тебе придется учиться жить здесь. Если ты не научишься — умрешь. Может статься, это произойдет даже раньше, чем тебе в голову придет сама мысль учиться. Вас достаточно ненавидят, чтобы на твою казнь собралось все население этого городка. Или Ханмы, если мне захочется устроить представление в столице. Каган оценит, тем паче, что твоя смерть никоим образом не повредит переговорам. Понимаешь?
Он говорит о золотых фигурках на синем шелке, коленопреклонных, умирающих во имя чужой победы. Он не знает, что без крыльев Элья уже труп.
— И умирать ты будешь медленно. Не так долго, как длится эта война, но достаточно, чтобы удовлетворить ненависть народа. Поверь, склана, я не пугаю тебя, я лишь показываю возможные варианты. И искренне удивлюсь, если тебе придется по душе тот, в котором с тебя снимают шкуру на главной площади Ханмы.
— Не надо. — Элья мотнула головой. Дикари. Они еще большие дикари, чем ей казалось. Жестокие, жадные до крови и чужой боли. — Я готова слушать.
— Замечательно. Итак, тегин Ырхыз личность в высшей степени неординарная и столь же неоднозначная. Мальчик, бесспорно, талантлив, хотя имел не так много возможностей эти таланты проявить. Тем и важен для него любой новый шанс, каковым и является грядущее подписание мира.
Мир? Что ж, переговоры начались давно, сразу после рубки при Вед-Хаальд.
— С одной стороны, несомненно, формальность, с другой — пусть народ славит не только победителя, но и миротворца.
— А с третьей — у вас какие-то сложности? — Элья спросила наугад.
— Никаких сложностей, скорее случай, который вполне может оказаться счастливым. И для тебя в том числе. Ты поможешь Ырхызу и получишь место в его свите, а это означает защиту и возможность жить, пусть не так, как прежде, но и не так, как сегодня утром.
— Вы хотите, чтобы я…
— Рассказала чуть больше о ваших законах, о традициях, о привычках. О тех, кто должен сказать со стороны склан железное слово и поставить свою фамильную печать под договором! — Вот теперь он нервничал. Чешуйки-костяшки летели по нити четок уже беззвучно, но быстро, и все больше ускоряясь.
Он не врет, но явно недоговаривает. И на вопросы вряд ли станет отвечать. Но Элья все же задала:
— Почему вы считаете, что я смогу рассказать что-либо об участниках переговоров, я ведь просто…
— Просто свалилась с неба. В стороне от основных путей, вблизи от старой фактории, где все-таки, как я понимаю, портал работает. В дни, когда эмана еле хватает на самые неотложные нужды. И спустилась ты с охраной. Была рубка, были раненые. Были и убитые. Спрашивается — почему? Кому и зачем нужно тратить эман и сопровождающих на изгнанницу? Молчишь… Твое право. Что ж, так ему даже интереснее будет, он у нас любит загадки разгадывать.
Внезапно нефритовая змейка выскользнула из пальцев и упала на ковер, Урлак вздрогнул и заговорил совершенно иным тоном:
— Тегин меняется. Он и прежде был несколько неуравновешен, но после ранения стал… как бы это выразится… еще более странен. Это пока не проблема, но вполне может ею стать. Ты должна об этом помнить всегда.
Элья прикрыла глаза. Стабильность паршивости: постоянно только то, что одна мерзость сменяется другой. А выбор… Его иллюзия красочно проиллюстрирована на стенах шатра.
Она уже труп. Но трупом можно стать по-разному. Тому икке хотя бы больно не было. Наверное.
— Не обманывайся мыслью, что сможешь влиять на него. — Урлак подобрал четки. — Просто постарайся понравиться. Это твой единственный шанс. Используешь — будешь жить, не используешь… На все воля Всевидящего.
Воля Всевидящего и вино на дне бокала. Воля Всевидящего и решение, которое на самом деле уже принято. Воля Всевидящего и надежда, которой можно себя тешить.
А думается туго. В голове, залитой красным вином, одна-единственная мысль осталась: выжить. И отгоняя ее, Элья задала вопрос, который в данный момент показался наиболее важным:
— И вы не боитесь, что я его убью каким-нибудь стилом? Как врага своего народа?
— Хотел бы я посмотреть на эту попытку, — усмехнулся Урлак. — Как и на ее последствия для тебя. Кстати, ты говоришь о том народе, который отрезал тебе крылья и бросил умирать внизу?
Элья незаметно закусила щеку. Нет, конечно нет. Среди них множество хороших: и малышка Маури, и дядя, и Лаэн. Множество тех… Тех, кто подобно Раарду предпочел отвернуться.
Они ведь знали! И предупредить могли. Или нет?
— А вам какая выгода? — второй вопрос, лишенный смысла. Похоже, Элья бездарно расходует шансы в этом разговоре.
— Твоими устами сейчас управляет глупость, дерзость или вино? — холодно спросил Урлак. — Я сделаю вид, что причина — в крепком напитке из Катурра. И в том, что ты плохо себе представляешь, какие вопросы можно задавать посажному Урлаку, а какие — нет. Не считай себя чем-то большим, чем ты являешься. А являешься ты лишь подарком одного благородного человека другому благородному человеку.
И снова он говорил правду. Впрочем, Элья чувствовала, что кроме озвученных причин, были и другие. Раньше она без труда бы их разглядела. Как видит сейчас, что лед в глазах посажного — та же ненависть, только глубоко примороженная и обузданная. До поры.
— Подробности лично для тебя ничего не изменят, лишь помогут легче справиться с ролью. Но их мы обсудим в дороге. Из важного… — Урлак коснулся подвески, затем обеими руками век. — Я надеюсь, ты веришь во Всевидящего, Создателя и Разрушителя, Дающего и Берущего?
— Верю.
Копыта разбивали лед, мешая его с землею и жесткой травой. Черная жижа оседала на конских ногах и, к вечеру леденея, застывала каменной коркой. Каждый вечер её счищали, уговаривая лошадей потерпеть. И ведь терпели, пар выдыхая. Лишь влажные от дневного бега шкуры вздрагивали, когда больно становилось.
Элья постепенно привыкала к этому странному ритму, подчиненному одной-единственной цели — движению вперед. К запахам — конского и человеческого пота, навоза, дыма костров и приправленной острыми специями каши. К звукам — ржанию, голосам, звону, лязгу, топоту да скрипу. К ломоте во всем теле, вытеснившей боль заживающих ран, и каменеющим мышцам ног — прежде ей не доводилось столько ездить верхом.
Пожалуй, хуже всего было с холодом, от которого не спасал ни огонь вечерних костров, ни толстая куртка на меху. Он забирался под одежду, оседал на губах мелкими кусками льда и болью в горле, мешая говорить.
Впрочем, к этому Элья тоже привыкала.
Как и к суетливому толстяку в просторных черно-белых одеждах с символом Ока Всевидящего. Жрец — харус по-местному — появлялся по вечерам вместе с переносной треногой, котелком да кусками желтого воска.
Каждый раз одно и то же: угли, резковатый запах горящих трав, воск, что расплавлялся до мутной жижи; снова травы, уже в котелок; глухое бормотание; и очередная табличка, на которую воск выливали. А потом, повинуясь требованию охранника Паджи, Элья оставляла на воске отпечаток ладони. Когда левой, когда правой, когда обоих. Таблички харус не выбрасывал, но складывал в другой мешок.
Зачем? Элья не спрашивала. Впрочем, ответов все равно не было бы.
Вскоре вышли на Красный тракт, по словам Паджи — величайшую из всех дорог. Она и вправду была хороша: массивные плиты из темно-красного камня до того плотно прилегали друг к другу, что между ними не росло ни травинки. А порой и стыки проглядывались с трудом.
Ехать стало легче. Дорога тянулась прямой линией, прорываясь сквозь припорошенные ранним снегом поля, темные полосы ельников и прозрачные, видные на сотни метров вперед березняки. Встречались люди, повозки и телеги, запряженные медлительными черношкурыми волами, порой целые обозы беженцев-переселенцев, зачастую растягивавшиеся на полдня пути. И тогда над Трактом летел громкий упреждающий крик: