Литов Михаил
Наивность разрушения
Михаил Литов
Н А И В Н О С Т Ь Р А З Р У Ш Е Н И Я
Глава первая
Не головой, а сердцем понимаю, что уже достиг возраста (мне тридцать семь лет), когда опыт прожитого если не обязывает, то по крайней мере позволяет даже такому обыкновенному человеку, как я, что-то сказать о себе публично, выступить, например, с книгой воспоминаний, не рискуя при этом показаться смешным или навязчивым. А уж эпоха, она точно обязывает! Вы поймете, что я хочу этим сказать, если я напомню, что живу в годину величайших потрясений России и вместе со всеми, знающими и незнающими, зрячими и слепыми, просвещенными и невежественными, оказался сущим ребенком перед выпавшими на нашу долю испытаниями.
В сущности, я отлично сознаю, что нетерпеливое желание исповеди, обуревающее меня именно сейчас, когда положение отечества далеко не определилось и совершенно не ясно, что ждет нас завтра, проистекает в действительности из потребности рассказать не столько о себе, сколько о странных и в каком-то смысле страшных событиях зимы 91-92 гг., участником которых я неожиданно стал. Пока никак не удается вставить упоминание своего имени. Фамилия у меня, я бы сказал, естественная, очень даже необходимая в человеческом обществе, а все-таки, кажется, весьма редкая, и на людей она чаще всего производит впечатление какой-то забавы, - Человеков. Прожив тридцать семь лет, я не добился особой знаменитости, и называют меня просто Сашей, иногда нежно Сашенькой. Так вот, описывая свои приключения, я, Сашенька Человеков, рискую незаметно для себя утратить изначальную волю к полноте картины, без чего весь мой рассказ предстанет не более чем беглым отчетом о занимательных, а отчасти словно и вымышленных происшествиях, интересных разве что узкому кругу любителей острых ощущений, а потому я, чтобы в дальнейшем чувствовать себя уже исполнившим долг и свободным, сразу сообщу о себе данные, какие считаю необходимым сообщить.
Я ставлю духовное гораздо выше материального. Есть люди, для которых стремление к духовному почти и не стремление, а естественный образ жизни, как для коровы естественно жевать корм, они как бы отрезаны и отрешены от обычного мира и погружены в своей собственный фантастический мирок. Я не таков, для меня жизнь в духовном сопряжена с борьбой, это сознательный акт, это уже житие, а не жизнь; на моем уровне это, можно сказать, подвижничество. В прошлом мне случалось поддаваться искушениям, сражаться с соблазнами, терпеть такую неприятную вещь, как разбитые иллюзии, и я с немалыми трудностями достиг состояния, когда мог признать, что теперь-то понимаю, чего хочу, знаю, что мне необходимо, а что следует отвергнуть. Святость - она для современного человека последний видимый предел далекой, как Млечный путь, туманной мечты, а не то, что уединенно обитает в неких заповедных местах, куда можно приехать за советом, наставлением и ободрением, - настоящая святость достигается, полагаю, борьбой, а не изначальной смешной, детской, недалекой безгрешностью. Но говоря о том, что я боролся с собой, с искушениями, с дьяволом в себе, я вовсе не хочу сказать, будто я шел к святости и взял ее всем своим существом и вся моя история - история святого. Может быть, я и взял ее, воспринял, допустим, разумом или запер в мизинце на левой руке, но, как бы то ни было, я, человек, еще готовый к каким-то действиям, поступкам, к принятию решений, отнюдь не свят и способен принять не только мудрое, но и несправедливое решение, а поступок так и вовсе совершить абсурдный и злой. Вернее всего согласиться на том, что объективно я действительно свят, а субъективно, для себя, в собственном, так сказать, понимании, ничем не выделяюсь среди прочих. Назовите это взыскательностью, хотя я думаю, вы все-таки предпочтете назвать меня сумасшедшим, увидеть во мне того, о ком вы снисходительно и саркастически говорите: не от мира сего. И это будет вашим заблуждением.
Мои родители были простыми людьми. Самым впечатляющим напоминанием о них является доставшийся мне в наследство большой деревянный дом на окраине Великостолпинска (Великого Столба, как у нас говорят между собой), где я ныне и живу. Не слишком нужно упоминать, какое образование я получил, ведь полученной вместе с ним специальностью я давно уже не пользуюсь и никогда по-настоящему не пользовался, а когда была некоторая попытка, ничем выдающимся не блеснул. Сочетание человека, характера, образования, профессии нередко обречено быть игрушкой в руках случая, и мое счастье, что я вовремя смекнул, насколько нелепо, как-то нежизненно (в смысле вечности) совершать восхождение по иерархическим лестницам, если ты попал на них случайно и вообще не по праву, мешая другим, более достойным, занимая чужое место. Я удачно выскочил из колеса, завертевшего было меня. Это не значит, будто моя судьба до уродливости изломана. Правда состоит в том, что я, добравшись до середины жизни, совершил то, к чему всей душой стремился давно, я отошел от борьбы за существование, вернее сказать, от имитации борьбы, поскольку на самом деле я никогда и не боролся. Я не перестал питаться, однако научился ограничиваться минимумом, и скудный рацион, который в иные дни сводился к хлебу и воде, многим показался бы невероятным и смешным, а для меня стал настолько естественным, что я и сам, случалось, не мог сдержать снисходительной усмешки, слыша от людей чрезмерно-трепетные разглагольствования о еде. Накануне этого как бы разрыва с грубой действительностью я был, самое недолгое время, женат и изображал из себя борца, иными словами, надежного мужчину, с которым женщине живется как за каменной стеной. Моя жена была милой и доброй женщиной, она довольно быстро раскусила меня, и все мои заявления, что я вот-вот достигну невиданных высот и ее перестанет одолевать забота о завтрашнем дне, этот бич всех простых людей, не внушали ей доверия. Она смирилась и думала, что ей так и придется нести меня, как крест, до самой смерти, что я послан ей в испытание или в наказание за какие-то грехи и нечего даже и думать, чтобы отделаться от меня. Конечно, у нее бывали безобразные срывы, когда она кричала, что ее жизнь загублена и что это я, ленивый и никчемный, загубил ее жизнь, я объедаю ее, все, что она зарабатывает, уходит на меня и она даже лишена возможности прикопить на черный день, а не будь меня на ее шее, она жила бы совсем не плохо, даже в каком-то роде и припеваючи.
Окончательно уяснив, что мне никогда не стать тем, кем она хочет меня видеть, я ушел от нее. Не скажу, чтобы я при этом не мучился, не опасался одиночества и какой-то потери человеческого качества, способной низвести меня на уровень отщепенца, изгоя, скажу еще определеннее - грязного и вонючего бродяги. Но мое деяние было тем более разумно и тем лучше для женщины, чьи ожидания я обманул, что экономическое положение в стране стало ухудшаться просто катастрофически, наружу выступила жуткая нужда народа, всюду вдруг расселившая нищих с немыслимыми, картинными язвами и субъектов с чудовищными пороками, и элементарный расчет показывал, что я могу быть только обузой для особы, которая еще надеялась вести достойное существование и даже преуспевать всем бедам и всем погубителям России назло. Ее наш разрыв тоже мучил, да еще подлило масла в огонь то обстоятельство, что я, а не она, выступил инициатором развода, я, иждивенец, приживал, которому бы сидеть и не рыпаться, а не она, смирившаяся перед своей обреченностью на крестные муки, героическая, достойная во всех отношениях. Выслушав мою хорошо продуманную "разъединительную" речь, она долго сидела с окаменевшим лицом, и я думал, она либо свалится в обморок, либо бросится на меня и выцарапает мне глаза; однако не случилось ни того, ни другого, она только кивнула и сказала: ладно, поступай как знаешь. Превосходная женщина!
Я вернулся в свой дом на окраине и с головой ушел в чтение книг. Именно такой образ жизни и представлялся мне идеальным. Я вообще люблю деревянные дома, о книгах же и говорить нечего, и библиотека, пожалуй, единственное место, где меня не огорчает мысль, что моя жизнь может подзатянуться. У меня часто бывает страшная апатия, пропадает всякое желание жить, и я подумываю о самоубийстве, обмозговываю способ сравнительно безболезненного истребления в себе бытия, но порой достаточно вспомнить о книгах, о книжных магазинах, о внушительности моей личной библиотеки, как мной овладевает желание жить и жить, жажда тихой, укромной читательской жизни, склоненной, при мягком свете настольной лампы, над раскрытой книгой. Я много думаю о смерти, но не придумал ничего, чем превзошел бы других мыслителей; кажется, я довольно отважен перед неотвратимым уделом всего живого, а что до выкладок о моем собственном будущем конце, они так или иначе сводятся к пожеланию, чтобы я почил в том самом доме, который достался мне от родителей, по крайней мере непременно в деревянном доме, а не на улице или в больнице, и чтобы костлявая застала меня за чтением книги и взяла тихо, не причиняя чрезмерных страданий. Все это очень девственно, романтично, благостно. Случалось, я до одури начинял себя воззрениями на свою жизнь как на исполнение некой особой читательской воли, и тогда грань между жизнью и смертью трогательнейшим образом стиралась в моем воображении, я бродил по дому рыхлый и слабый, разнежившийся, отдавший всю энергию миру, делу, служению благородной цели, источивший ее всю на волны, которые уже сами несли меня к сокровенному, заветному идеалу, к Богу, в вечность.