Наступил день рождения его матери, он устраивал обед в узком семейном кругу, но почему-то решил пригласить меня. И мы пошли - человек, невыразимо и смутно носящий в себе образ будущего, даже его зачатки, если учесть, что карманы этого человека отнюдь не пусты, и я, пленник, мученик, рыцарь-аскет живой, всепоглощающей, как страсть, но, конечно же, преходящей тайны. Когда мы входили в огромный и нескладный перстовский дом, вечерние лучи туманного зимнего солнца цеплялись за изломанные очертания крыши, и меня преследовала мысль, что дело должно происходить не на снегу, а летом, поздним вечером, на закате, когда солнечные лучи приобретают страшный кирпичный оттенок, наводящий на меня меланхолию сознания отдельности и бренности моего существа. И мне казалось, пока мы шли, и потом, когда мы не слишком-то весело сидели за праздничным столом, что нам с Артемом не о чем говорить, хотя пригласил он меня, судя по всему, в расчете на какой-то особый разговор. Я надел самое лучшее, что у меня было. Виновница торжества, глядя на мир глубоко запавшими глазами и почти беззвучно шевеля губами, время от времени показывала на меня пальцем и говорила, что я исхудал. На мне был черный свитер, как на Наташе бывало черное пальто, он облекал меня в некую строгую и чопорную форму, способную до некоторой степени отпугивать мирян.
Я невесело покачал головой. И было о чем сокрушаться: я все еще не достиг состояния, чтобы историю, в которую попал, воспринимать как живую и непреложную. Оглядываясь по сторонам (а время по-прежнему держало меня в странном окружении - в компании Перстовых, с топорным унынием празднующих Бог весть какое тысячелетие своей родительницы), я искал соратников, просто сочувствующих, таких же несчастных, как я, тех, кто насилует своих матерей, сестер, братьев, отцов, бабушек, и тех страждущих, кому дали вкусить с древа познания, а насытиться не позволяют. Но и тут я, похоже, пребывал в изоляции, как единственный в своем роде или как человек, специально натасканный исторгать обвинения во всяких непотребствах, во всех грехах смертных. А есть ли надежда, что я не буду наказан именно за это одиночество? Тайны бытия, поданные в карикатурном виде!
Я даже забыл на время, что среди причин, повлекших меня на перстовское торжество, немаловажное место занимало желание покушать. И это была не сытость. В забвении насущных своих потребностей я восходил к более или менее ясному осознанию иных порядков бытия, при которых центром мироздания становился пальчик, прижатый к сочным губам Наташи, - этим жестом она призывала меня молча и терпеливо блюсти тайну. Символ, и только, согласен, но благодаря ему я и чувствовал связь с людьми, трогательную и жесткую совокупность с ними. Часто поминая потрясения нашей эпохи, я вовсе не трактую их как нечто внешнее по отношению к происходящему со мной внутри круга и того мироздания, где властвует выразительно поднятый перст Наташи. Милая моя, как я люблю тебя, как скучаю без тебя за этим столом, за этими вымученными символами еды, неуклюже гротескными в наше скудное время! Я убежден, внутреннее и внешнее в моем случае, в данном случае переплетаются куда теснее, глубже и таинственней, чем это могло бы быть в более спокойные и благополучные времена.
Стоит ли удивляться, когда видишь, как люди, придавленные роком, насилуемые судьбой или ядовито ухмыляющиеся в своем магическом выкликании первобытного, пещерного зла, сбиваются в натуральные колонии, популяции, где они соединяют свои силы и беспрепятственно делятся опытом. О, нет ничего удивительного в том, что за одним столом сошлись люди, у которых невест либо давят грузовики, либо режут в подворотнях, либо насилуют собственные отцы. Все это, если поглядеть трезво, в порядке вещей, просто потому, что таков он, этот порядок, и есть; и без этого не было бы развития, не было бы истории человечества. Только не следует преувеличивать сходство моего пафоса с пафосом тех, кто волею судеб сделался участниками моего рассказа. Я ударился в гордыню, ведь рядом со мной монотонно и невкусно опускали ложки в суповые тарелки люди незначительные, тихие, непритязательные, мало соответствующие трагической роли, взваленной на них роком. И я подумал: если мне почему-либо суждено погибнуть в итоге происходящего со мной, это будет красивая, громко-героико-трагическая смерть, хотя бы только и случилось, что пылкая продавщица переборщит в своих инквизиторских покушениях на мою свободу. Я уверовал: у меня с продавщицей все так глубоко скрыто от мира и так таинственно, что если я погибну в судорогах этой темноты, никто не узнает, как я погиб, и в памяти людей моя смерть непременно будет окружена романтическим ореолом.
Тот брат Перстова, чья невеста убежала со свадьбы, чтобы кончить свои дни под колесами грузовика, сидел за столом с видом угрюмого фабричного парня, он чавкал не без, как мне показалось, нарочитости, и я тоже убежал бы от него, потребуй от меня историческое развитие, вытекавшее из необходимой встречи двух таких отмеченных роком персонажей, как мы с ним, каких-либо практических выводов и действий, а не одних только досужих размышлений. Другой, чью невесту зарезали в подворотне, напротив, разыгрывал из себя рубаху-парня, тонкого диалектика и каламбуриста, он не умолкая отпускал шуточки, но все какие-то глупые, плоские и пошлые. В этих двоих таился неистощимый запас патриотизма, я подразумеваю их увесистые кулаки, которыми они побьют немало всякой шушеры, когда даже из-под дирижерских взмахов либерализма и идеализма их старшего брата выльется не что иное как грозные колонны ополченцев, спешащих в Москву разгонять новоявленных самозванцев и предателей истинной веры. Мать этого крупного выводка была бы просто веселой и добродушной бабой, мудро и достойно переносящей скорби мира, если бы семейные неудачи, в своей повторяемости непостижимые для ее неповоротливого ума, не наложили на ее облик печать страдания, придававшую ее лицу выражение скорбное даже до надуманности, как в театре, где трагедия - это всего лишь маска, нарисованная на занавесе. В глубине души я чувствовал, что чем больше буду страдать сам и чем больше буду проникаться состраданием к людям, тем яснее и монументальнее выкристаллизуется в моем сознании почти бессмертный и почти народный образ этой простой женщины, не понимающей, почему она несчастна, когда у ее соседки, идущей той же дорогой, все складно и благополучно. Отца заботило только вино, и его руки дрожали, когда он подносил к губам очередной бокал. Судя по всему, в это печальное сборище мой друг привносил не только живые краски (так солнце красит падающую листву), но и благосостояние, обменивая разные промышленные и сельские изделия на их восхищение им. Может быть, эти люди до некоторой степени действительно верили, что он, выйдя из мрачного прошлого и утвердившись в трудном настоящем, превозможет дурную славу перстовских женихов. Но Машеньку они не пригласили на обед, как если бы не желая видеть перед собой очередного кандидата в покойники.
***
Матушка уже ослабела для жестов и только смотрела на меня глубоко запавшими измученными глазами, вокруг которых стремительно нарастали черные круги. Фабричный если и продолжал думать свою тягостную, угрюмую и злую думу, к предметам реальности она теперь вряд ли имела отношение, а голос острослова со скрежетом тонул в мистической боязни паузы и тишины, которую он все еще заполнял звуками, перестав заботиться о их красоте и содержательности. Мне казалось, что руки у этих людей липкие и в их власти взять меня ими, как берет тысяча жирных мух, отъевшихся в навозной куче. Наконец отец, хвативший лишку, с поразительной внезапностью обособился, уронив голову на грудь. Сыновья с заученной ловкостью подхватили забывшегося папашу и повлекли отдыхать в смежное помещение, а мать попыталась улыбнуться мне, взывая к моему пониманию высокого и сочувствию к тем, у кого на чрезмерной высоте незадачливо кружится голова. Мой друг встал и предложил мне пройти в его комнату.