В уютной и хорошо обставленной (великолепные книги - целый курс русской истории и философии - в книжном шкафу!) комнате, куда мы неторопливо вошли, на полированном столике у окна предусмотренно стояла бутылка вина в окружении изящных бокалов. Мой взор упал на красочную коробку с сигарами. И это было уже слишком! Все эти предметы говорили что-то казенное о неприкосновенности жилища, подтверждали право моего друга на солидность, упрямо сулили, что никто и никогда, ни при каких обстоятельствах не посмеет ворваться сюда или проникнуть тайком и присвоить их, не то что потерявший человеческое обличье папаша, но даже и фабричный, который явно не прочь попробовать себя в роли головореза. Мой друг начинает, сдается мне, манерничать. Но почему именно сейчас и почему именно я, голодный, неудовлетворенный, романтический, счастливый, привлечен к участию в спектакле? Признаюсь, я слегка струхнул, все как-то перемешалось в моей голове, мне вдруг представилось, что я никак не провоцировал хозяина комнаты на знакомство с Лизой и Наташей, он-де сам втянул меня в эту авантюру, но теперь и этого ему показалось мало и он хочет погрузить меня вовсе уж в неправдоподобную атмосферу. Чтобы скрыть беспокойство и скверную мысль, что тайна Наташи известна ему не хуже, чем мне, и он просто издевается надо мной, я тоже старался быть солидным, иными словами, вторил ему, с замиранием совести и разума признавая на сей раз его превосходство.
Мы выпили по бокалу прекрасного вина и закурили сигары. Не знаю, курят ли сигары или то, что с ними делают, называется иными, чудодейственными и ритуальными, словами. Я, по крайней мере, старался курить и не более того. В комнате сгущался сумрак, но Перстов не включал свет. Круг низких и недостойных, не умеющих даже толком жениться, перестал для нас существовать, - это я остро почувствовал, конечно, не в моем друге, который всем своим существом принимал такие явления, как семья, род, племя, а в себе, отщепенце. Я не корыстолюбив, не приспосабливаюсь к чужому богатству и не трогаю чужого пирога, когда меня к этому не приглашают, и перстовская состоятельность отторгает меня, но сам Перстов не забывает обо мне и хочет говорить именно со мной. Последние сомнения развеялись: я приглашен для особого разговора. Опять идея возвеличивания нашего города и победы сберегшей силы провинции над истощенной Москвой?
- Ты кичишься своей свободой, но у меня твоя свобода ассоциируется с пустотой. Разве ты ищешь Бога, опору и защиту в нем? - стал угадывать мое состояние Перстов. - Ты даже не поставил себя на место Бога, как же, ты человек скромный и деликатный, зато создал некий культ из собственных познаний. Ты похож на идолопоклонника. Давай я поставлю перед тобой вещь, которая понравится тебе не меньше самой замечательной, на твой взгляд, книжки, и ты будешь молиться на нее столь же горячо.
- Что это за вещь? - спросил я сдержанно.
- Что-нибудь из вещей Наташи.
- Послушай...
- Прости, я не хотел тебя обидеть. Сам не знаю, что говорю... Если тебе неприятен наш разговор, будем только пить и молчать, в этом есть своя прелесть. Я знаю не меньше твоего и, возможно, растрачиваю знания так же бессмысленно, как ты, но я все же гораздо свободнее тебя, в моих руках куда больше средств для достижения истинной свободы. Это так, и ты меня не переспоришь. Не опровергнешь Артемку Перстова! Человек рождается свободным, но то, что ты сделал из своей законной свободы, это не более чем удобная жатва для любого насильника, радикала, наставника, революционера, демагога или дворника, чересчур рьяно исполняющего свои обязанности. Скажи, у тебя не бывает чувства, когда ты возвращаешься домой, что твой дом кто-то занял и ты хоть плачь, бейся головой о стенку - никто и ничто не поможет тебе восстановить справедливость?
Мое раздражение отчасти прорвалось наружу, я возразил, поморщившись, но покрыв досаду солидным голосом:
- Ты, вот, сколько наскакиваешь на мою свободу, а ничего ей не сделал, как же какой-нибудь дворник сделает?
Перстов ответил на что-то свое, и неожиданно тихим, покорным, печальным голосом:
- Ты и не представляешь, до чего запутано мое положение.
- У меня такое ощущение, что вся атмосфера пропитана ложью...
- Какая атмосфера? - как-то странно, неуверенно удивился он.
- Да вся... то есть последнего времени. В который я теперь вынужден жить. Или взять тебя... Ты жаждешь быть источником света, даже спасителем отечества. А на деле? Завел романчик с Лизой, обманываешь Машеньку...
Я умолк и покраснел, стыдясь наивности своих упреков. Если я любил Перстова, а я любил его, я не имел права на холодную, бесстрастную оценку его увлечений; но в том-то и штука, что видеть и обличать его недостатки мне всегда нравилось больше, чем восхищаться его достоинствами.
- Видел их?
- Кого? - встрепенулся я.
- Моих родителей, моих братьев. Они как призраки.
Заслышав это, я встал и прошелся по комнате, ни о чем не думая, не рассуждая, только смутно радуясь чему-то, чьей-то неудаче, предложенной мне в обладание. Перстов сидел тихо и неподвижно, погрузив лицо в сумрак. Я сверху смотрел на его темнеющий в темноте затылок и чувствовал в своем друге не обычное упрямство и полемическое дерзание, даже не смешной идеализм провинциального выскочки, а узкое и мучительное сомнение, низводящее его, казалось мне, на уровень животного, покорно ждущего решения своей участи.
- Ты не прав, - только и нашелся сказать я.
- В таких вещах не бывает правоты. Но бывают видения. Они призраки и есть. Сядь, пожалуйста, я хочу смотреть тебе в глаза.
Я сел на прежнее место; но он смотрел не в глаза мне, а в окно, на мрачные силуэты деревьев. Я налил вино в бокалы, достал папиросу и закурил. У Перстова был очень несчастный вид, может быть, не очень, и я по своему обыкновению преувеличивал, но все-таки достаточно несчастный, чтобы я мог ожидать от него выходок, на которые буду принужден отвечать в несвойственном мне сентиментальном тоне. Впрочем, Наташе ведь отвечал.
- Они призраки, - повторил Перстов. - Я вроде привык, но по-настоящему к этому привыкнуть нельзя. Наверно, я несправедлив к ним. Но и неправоты в таких делах не бывает. Бывают видения. Бывают страсти, то есть, я хочу сказать, чувства либо есть, либо их нет... Я люблю, но... не их, вернее сказать, люблю их, но как бы не так, как нужно, как следовало бы, как они того заслуживают. А они заслуживают, они несчастны. Вот ты же любишь меня, когда я кажусь тебе несчастным. Но это не настоящая любовь. Поэтому я боюсь, кто знает, Саша, что нас ждет завтра... Голод? Нет, голода я не боюсь, я иногда даже хочу умереть голодной смертью. Я говорю о наших личных обстоятельствах... вот как бы они не повернули к худшему, к скверному, к беде! Вдруг умрет кто-нибудь из наших близких? Этого я боюсь. У тебя есть близкие? Наташа? Ну да, она самая. Вдруг Наташа умрет завтра? Ты думаешь об этом? Боишься этого?
- Хватит, - выкрикнул я наконец, - что такое ты болтаешь!
- И в самом деле... Но я объясню. Почему ты куришь папиросу?
- Это сигара.
- Конечно. - Он похлопал меня по колену. - Просто в темноте она похожа на папиросу. Это тоже из области видений. Не зря мне все кажется, что я обретаюсь в царстве теней, не зря это, и не к добру, только ведь они, мои братья, а не те несчастные девчонки, которые ради них погибли, настоящие мертвецы...
- Ты считаешь, они погибли ради твоих братьев? Как это возможно?
- Их нет, а мои братья живы.
- Не понимаю.
- Я и сам не всегда понимаю, или понимаю слишком по-своему. В этом доме очень уж легко примирились с тем, что девушки, пожелавшие войти в нашу семью, умерли, да еще как умерли - погибли, растерзаны, сколько было крови!
- Жаль, что мне не привелось повидаться с ними, - пробормотал я.
- Они были обыкновенные девушки, но произошло с ними что-то необыкновенное. Почему? Если мы чем-то прогневили небо, почему же в жертву принесены невинные существа? Если все это лишь игра случая, почему дело выглядит таким неслучайным?
- О мертвых не принято говорить плохо, да и не хочу я сказать ничего плохого... в мертвых, видимо, и сомневаться не принято, но позволю себе вопрос: они, те девушки, действительно безгрешны, безупречны?
- Девчонки-то? - Перстов пожал плечами. - Не знаю. Я иногда играю с ними, и смеются они при этом голосочками чистыми, почти детскими, так что сам суди... Таким ведь обещан рай, не правда ли?