***
На следующий день я очутился в гуще политических событий. Сейчас я расскажу, как это произошло.
Наверное, что-то и состоялось из обещания Иннокентия Владимировича отнять у меня Наташу "тем более если он умрет". В сущности, ее словно подменили. И легче ли мне постичь причины произошедшей с ней перемены, чем было ей, когда она пыталась объяснить неожиданно новое поведение отца в крымском поезде? Однако я вышел от нее, не думая о серьезности уже бесспорной метаморфозы, не вняв знакам и знамениям и не приняв никаких мер предосторожности. Странным образом я был взбудоражен и окрылен совсем иными вещами, а именно тремя: плачем Кирилла и его жены на похоронах, рассказом Наташи о поездке в Крым и тем, что сказал мне Перстов в машине по дороге к моей милой. Эти три горних пика заставляли меня задирать голову и с интеллектуальным подобострастием обозревать небывалую высоту, любоваться грандиозной панорамой человеческого духа. Что пороки Иннокентия Владимировича, страшный грех, взятый им на душу, если десять лет назад в темном купе он нашел руку дочери и пожал ее в знак человеческой солидарности и отцовского соучастия? Да простятся ему его прегрешения! И что мне теперь глупость Кирилла, если он, оказывается, не мог сдержать слез над гробом человека, с которым его связывали не настолько тесные узы, чтобы разрыв их причинял ему и в самом деле невыносимую боль? Перстов же нашептывал мне, перекрикивая шум мотора, пока мы ехали с ним: готовится акция, и он готовится принять в ней активное участие. Завтра! Все готово, и Перстов говорил что-то о "разведке боем", о "первоочередных задачах", о "смотре сил перед решающим сражением". Речь шла об учреждении организации под названием "Русский Дом". Под домом, в данном случае, подразумевалось нечто накладывающееся на всю страну, таким образом идея Перстова о зарождении русского спасения в провинции получала некоторое воплощение, однако материальному телу новой организации для размещения своего штата и разных структур требовалось и натуральное помещение. Поэтому было решено заявить претензии на один известный особняк в центре, где еще недавно размещался музей исторического лица, чью сомнительную славу новые времена вполне обоснованно загасили, и на который уже зарились пронырливые лавочники.
Перстов, насколько я понял, не исполнял в этой затее первую партию, но и второстепенным лицом не был, а его денежный вклад в приготовления наверняка превосходил способности моего воображения. Лавочники находились и в этом патриотическом движении, спешившем просветить тех русских, у кого еще водились иллюзии относительно пути, на который продажная и просто бестолковая демократия выбросила Россию; лавочником можно было назвать и самого Перстова. Но это были лавочники с высокими идеями и фантазиями, истинные патриоты, тогде те, что опережали их в захвате бывшего музея, служили одной лишь мамоне и менее всего пеклись о судьбе отечества. Городские власти явно потакали последним, да и чего было ждать от них, если их насквозь проели, пропитали взятки. Весь мировой порядок зиждется на служении, лизании задниц, на раболепстве меньших взяточников перед большими, - таким он виделся Перстову отсюда, из Великого Столпа, и мне нечего было возразить на гневные речитативы моего друга. Слушая их под сенью гудящей машины, я тихо подпевал: не приемлю мира купли-продажи, не доверяю масонам, не жду ничего доброго и светлого от наших властей, не желаю никому лизать задницу. Но слова, которые я укладывал в форму гладких фраз, не шли от сердца, понятия, возникавшие из моих напевов, не завладевали разумом, и душа оставалась глуха к ранам и воплям совести, отделенная от нее искусственными перегородками. Наташа, какой я ее тогда воображал, расчленяла меня на части ужасным каменным ножом индейских жрецов.
Но та Наташа, которую я нашел в освободившемся от духа и воли Иннокентия Владимировича доме, оказалась миролюбивым, отнюдь не кровожадным созданием, она бережно склеила меня и выпустила на свободу. И все стало иначе, теперь я понял муку и правду Перстова, перегородки рухнули, совесть и душа соединились, и, подняв вверх указательный палец, я говорил в ночи: моя свобода немыслима без подлинной свободы отечества. Я смотрел в ту сторону тьмы, где спустя какое-то время забрезжит рассвет, и пытался представить себе, что произойдет завтра. Мы начнем сражение. Кажется, я стал уже винтиком огромного механизма, и сделали это со мной кладбищенские слезы Кирилла и рукопожатие в крымском поезде десятилетней давности. Мы примем неравный бой с силами зла. Продажные лавочники близки к тому, чтобы вступить во владение бывшим музеем и устроить в нем бордель, - мы отчаялись решить вопрос мирным и законным путем, но не отчаялись все-таки решить его в свою пользу, и завтра мы отправимся пикитировать ускользающее от нас строение, а то и прямо атаковать его.