И чтобы дать понять, что этой тирадой её речь заканчивается, она надевает чёрную комбинацию и поворачивается ко мне спиной.
— Ты же знаешь, что такие краткосрочные перемещения обычно предшествуют повышению, — отвечаю я.
— Знаю от тебя. Но по своему опыту знаю также, что не всему, что ты говоришь, можно верить, — замечает она, по-прежнему стоя ко мне спиной.
— Ты же не ребёнок и понимаешь, что иногда случается и непредвиденное. Однако на сей раз я считаю, что всё предусмотрено. Я ознакомился с обстановкой и уверен, что деятельность, которую я тут разовью, обязательно выведет нас куда-нибудь на Запад.
— Хорошо бы! — коротко бросает жена и начинает рыться в гардеробе, чтобы ещё раз показать, что наш разговор окончен.
Пора и мне сменить костюм на другой, такой же серый, немного потемнее или посветлее, в тонкую полоску или в клеточку, а может, и однотонный (из этого, надеюсь, ясно, что у меня достаточно богатый гардероб).
Обожаю серый цвет. Это полная безликость, подавление тщеславного стремления выделяться, слияние с толпой себе подобных. Дурак не понимает, что выделяться — значит стать мишенью. Тот, кто всё время привлекает внимание, неизбежно будет иметь неприятности. Излишний блеск позволителен только звёздам — кино или другим — для простых людей он вреден, тем более для людей моей профессии. Быть незаметным — значит быть хорошо защищённым, иметь возможность бесшумно продвигаться вперёд и добиваться своей цели.
Я удаляюсь в третью комнату, где, как я и ожидал, прикосновения заботливых рук хозяйки почти не заметно. В комнате, конечно, чисто, но раскрытые чемоданы лежат на полу, и из них вынуты только костюмы, только мои серые костюмы, которые брошены на недавно поставленную здесь кровать. Я достаю из чемодана чистую рубашку и начинаю переодеваться.
Такие, как мой чёрный генерал, что на целую голову возвышаются над толпой, всегда будут уязвимы. И такие, как Бенет, — тоже, потому что он не только выше других ростом, но ещё и раздражает своей хмурой физиономией. И такие, как мой шеф с его благородной осанкой бронзового памятника, тоже ни на что не годятся, кроме как в качестве аксессуара в кабинете дипломата. Выведите этого величественного мужчину к обыкновенным людям — в толпу, пустите на базар, в метро, на бульвар, и вы увидите, что он тут же станет выглядеть карикатурно.
И если я сам что-то сделал в этой жизни, начав с нуля, если сумел чего-то достичь, то этим я обязан только тому, что с ранних лет сумел кое-что понять… Кандид! Ха-ха-ха… Смейтесь, дорогой Хьюберт… Легко вам смеяться — и образование, и карьера, и счёт в банке — всё досталось вам даром от вашего отца… а мой отец…
В сущности, у меня не было отца, но понял я это довольно поздно. Человек, которого я считал своим отцом, женился на моей матери через год после моего рождения. Полагаю, что он пошёл на эту жертву — женился на вдове с ребёнком на руках — исключительно из-за скромной суммы скоплённых денег и хорошенького домика, доставшихся ей от покойного мужа. Если бы он был поумнее, то отнёс бы к своим приобретениям и меня, ведь сам он от природы был лишён способности иметь детей. Но именно потому, что он ясно сознавал этот свой недостаток, он с самого начала затаил глухую неприязнь ко мне, видя во мне часть того человека, который до него спал с его женой и оказался мужчиной в полном смысле слова.
Только это я понял гораздо позднее, а в первые годы своей жизни я считал его моим настоящим отцом и даже думал, что в его отношении ко мне проявляются настоящие отцовские чувства.
— Я никогда не бью ребёнка, — говорил он однажды собравшимся у нас гостям. — Бить ребёнка — это дикость, к тому же это создаёт у ребёнка ложное впечатление, что он искупил свою вину. А вину нельзя искупить, получив несколько оплеух от родителей.
Он действительно никогда не бил меня. Позже я стал подозревать, что не бил потому, что такая быстрая и простая развязка не могла утолить его злобы… Он наказывал меня. Он спокойно обдумывал свои наказания и спокойно их осуществлял без всякого проявления раздражения или гнева.
— Почему ты опоздал? — мягко спрашивал он, когда, вернувшись из школы, я заставал их с матерью за обедом.
— Играл с ребятами во дворе, — отвечал я, пока не научился врать.
— Встань к стене!.. Не там, а здесь — в углу!
Он заставлял меня стоять именно в том углу, откуда я мог лучше видеть, что и как они едят, чтобы обильнее выделялась у меня слюна, которую я глотал.