Но когда я произношу эти слова, мне приходит в голову, что она, вероятно, не боится, что за нами следят, а хочет этого.
— Или вы надеетесь, что если нам помешают, вам не придётся участвовать в операции?
Мэри не отвечает.
— Я не думал, что вы так трусливы.
Мы подъезжаем к перекрёстку, где дорога сворачивает к селу на берегу озера. Мэри сбавляет скорость.
— Я боюсь не за себя, а за этого парня.
— Напротив. Вы боитесь именно за себя. Вы прекрасно знаете, что если что-то запланировано, то оно будет осуществляться с вами или без вас. Но вам плевать, будет ли это осуществлено, лишь бы обошлось без вас. Лишь бы вы могли успокаивать себя мыслью, что лично вы не принимали в этом участия.
Она снова некоторое время молчит, сосредоточенно глядя на светло-серую залитую солнцем ленту шоссе.
— Я не могу отвечать за все подлости, которые творятся на этом свете. Но должна отвечать за свои поступки.
— Если на ком-то и лежит ответственность, то в первую очередь на мне, затем на моём шефе, а затем на его шефе, а в конце концов всё спишут на положение в мире. И я, и вы только часть системы, и поэтому не несём никакой ответственности. В этом-то и сила нашей системы.
— Хватит, — с досадой произносит она. — Вы уже столько раз это повторяли…
* * *Обед на террасе над озером проходит не Бот знает как весело, но всё же лучше, чем можно было ожидать. Признаков, что за нами наблюдают, нет. Мэри успокоилась или примирилась со своей участью, что в конечном счёте одно и то же.
Выпивки я заказываю немного — бутылку на двоих, чтобы Мэри не стала слишком болтливой, но она даже не допивает вино: она не сводит глаз с зеленоватой глади озера, рассекаемой медленным движением нескольких лодок.
— Будем возвращаться? — спрашивает она после того, как я расплачиваюсь.
— Да, но чуть позже. А сейчас поедем дальше.
Однако едва мы проезжаем несколько сот метров, как я приказываю:
— Свернём вон туда!
Дорога, на которую мы сворачиваем, узкая и разбитая, а вскоре становится такой крутой, что Мэри останавливает машину. Я достаю одеяло, расстилаю его на траве под деревом, и мы садимся в негустой тени.
— Можете, если хотите, поспать.
— Спасибо, — отвечает секретарша. — Поспите лучше вы. А я буду вас охранять.
Но ситуация требует, чтобы не дилетанты меня охраняли, а чтобы я сам был настороже. С холмика, на котором мы остановились, хорошо видно шоссе, нас тоже могут увидеть, и в данном случае это даже желательно. У того, кто мог бы за нами следить, не должно возникнуть впечатления, что мы прячемся.
Однако за нами никто не следит. В этот послеобеденный час вокруг тихо и безлюдно. По шоссе мимо нас время от времени проносятся машины, и никто на нас из их окошка не смотрит.
Мэри курит, прислонившись к дереву в глядя на шоссе.
— Неужели вы никогда не думаете о судьбе тех людей, которых вербуете?
— Думаю, конечно, но лишь настолько, насколько этого требует выполнение задания.
— Значит, не думаете.
— А зачем вы связались с нашей организацией, если вы так серьёзно задумываетесь над судьбами людей?
— Я не связывалась. Меня заставили…
— Неужели?
— Да, именно заставили…
— Каким же образом?
— А всё тем же — традиционным; предложив мне выход из безнадёжного положения. Выведут из безнадёжного положения, чтобы человек оказался в ещё более безнадёжном положении…
— Всё зависит от степени безнадёжности, — замечаю я примирительно. — Разве одно было не тяжелее другого?
— Не знаю… Я их на весах не взвешивала… Я окончила школу с отличием, но это мне помогло не больше, чем старый номер «Таймс»: единственным местом, которое нашлось для меня, было жалкое место продавщицы в обувном магазине… И вот однажды появился какой-то тип вроде вас — вы ведь все на одну колодку — и спросил: «Вы отлично закончили школу. Нет ли у вас желания продолжить обучение?» «А откуда мне взять деньги, чтобы удовлетворить это желание?» — спрашиваю. «Мы вам дадим, — говорит. — Лишь бы вы согласились обучаться нужной нам специальности». «А что за специальность? — спрашиваю. — Обезвреживать атомные бомбы или прыгать с парашютом?» «Нет, не такое опасное, — говорит. — Славянские языки. Например, болгарский». Я не знала, где эта Болгария, а он хотел, чтобы я изучала болгарский.
— Но вы всё-таки согласились.
— Согласилась… Чтобы продолжить образование… И чтобы вырваться из этой тёмной лавки, где были две неоновые лампы и двести пар немодных туфель… И из-за обещания, что получу место получше, когда закончу учёбу.
— Так оно и вышло…
— Ну да. Ваша организация всегда выполняет свои обещания, если это ей выгодно.
Я мог бы кое-что сказать по этому вопросу, но, взглянув на часы, вижу, что время для пустых разговоров истекло.
— Поехали.
Когда мы выезжаем на шоссе, вокруг всё так же безлюдно и спокойно.
— Не гоните машину и не оглядывайтесь, следите только за рулём. Остальное предоставьте мне.
Мы едем в полном молчании, сворачиваем опять на другую дорогу и вскоре останавливаемся почти на том же самом месте, где останавливалась недавно элегантная «альфа-ромео». За кустами машину с шоссе почти не видно. А если кто-то появится с другой стороны, то мы его увидим издалека.
Я снова достаю одеяло и расстилаю его. Мэри устраивается на одеяле под деревьями и снова погружается в свою апатию. Не знаю, сидела бы она в такой же апатии, если бы знала, что случилось здесь три дня назад и кто были герои того памятного вечера…
Со стороны невидимого нам шоссе иногда слышится далёкий шум проносящихся машин. Но я пытаюсь уловить другой шум… Наконец раздаётся рокот мотоцикла.
Вот и мотоцикл выскакивает из-за кустов, и я с облегчением вижу, что на нём сидят двое. Через минуту лохматый останавливает своё заляпанное грязью средство передвижения в двух метрах от нашей машины. Молодой человек, который слезает вместе с ним с мотоцикла и вправду красив, только чуть выше, чем хотелось бы, и с не слишком выразительным лицом, но зато умным взглядом.
— Скажи ему, чтобы сел вон там, — говорю я лохматому.
Тот что-то говорит приятелю, и Боян идёт к деревьям, где сидит секретарша. На лице Мэри появляется подобие улыбки, и она предлагает ему сесть рядом с ней.
— А мы с тобой посмотрим, что там с мотором, — говорю я, поднимая капот.
— Я в машинах ничего не понимаю.
— Я тоже не понимаю, но будем делать вид, что понимаем. Не исключено, что кто-нибудь за нами приглядывает…
Мы делаем вид, что копаемся в моторе или курим, однако я смотрю не на мотор, а на окружающий пейзаж, и на душе у меня тревожно. Именно в эту минуту, когда Боян вступает в операцию, она может быть сорвана…
Самый опасный момент. Установление контакта. Провал обычно случается в такой момент. Поэтому я так продумал всю операцию, чтобы наш контакт был однократным.
Время от времени я бросаю взгляд и на тех двоих под деревьями. Хорошо бы, они закончили разговор как можно скорее. Но когда разговор ведёт женщина — он не может быть коротким. Надеюсь, что она, по крайней мере, не начала рассказывать ему свою биографию.
— Мой человек в огонь полезет ради вас, если понадобится, — успокаивает меня лохматый, очевидно, заметив мой обеспокоенный взгляд, брошенный на его приятеля.
— А к чему лезть в огонь? — возражаю я. — Мне не пожарные нужны, а люди, способные соображать.
— Соображает он недурно… К тому же нем как могила… — продолжает он нахваливать своего дружка, точно лошадь продаёт. — А вы захватили мою долю или надо будет зайти в посольство?
— Сколько можно тебе говорить, тебе в посольстве делать нечего. Не смей ни приходить туда, ни звонить по телефону. Если потребуется, мы сами тебя найдём. Что касается твоей доли…
Я открываю дверцу машины, достаю из кармана плаща упаковку морфия и протягиваю ему.
По странному совпадению, в эту же минуту Мэри, как бы повторяя мой жест, опускает руку в свою сумку.
Чуть позже оба приятеля уносятся на мотоцикле туда, откуда приехали.