— Не попали в элиту? Допустим. Но у майора Кротова нет психофизиков лучше нас.
— Ты считаешь, Кротов догадывается, что для занятий психофизикой у него в штате должны быть психофизики? Что-то я сомневаюсь. Это неочевидное утверждение. Мое дело предупредить тебя: будь осторожнее.
— Это же была шутка. Подумаешь. Мне кажется, что он улыбнулся.
— Шутишь с майором Кротовым? Совсем разучился думать? Не знал, что ты способен на такое сумасбродство.
Горский был серьезен. Зимин неожиданно понял, что поступил необдуманно. Уже не в первый раз. Его бывшая девушка неоднократно говорила, что его опрометчивая любовь к остроумию не доведет до добра. Шутки — слова необязательные и опасные, поскольку плохо вписываются в единую институтскую эстетику. Чувство юмора плохо программируется. Это, кстати, большая проблема. Одним одно кажется смешным, другим — другое. Договориться и выработать единый поход неимоверно трудно. Пожалуй, действительно пора стать серьезнее. Так проще жить.
— И что же мне теперь делать?
— Постарайся не заслужить Премию в пятый раз, если же все-таки получишь, демонстративно верни Приз, — посоветовал Горский.
Это была очень хорошая задумка — устраивать некие подобия творческих соревнований среди сотрудников Института и вручать победителям переходящий Приз. Спортивные принципы в науке иногда срабатывают. Но смысл Приза именно в том и заключался, что он был переходящим. Этим подчеркивалось единство всех ученых и инженеров, отдающих свой труд и свой ум на благо Институту. Казалось бы, пустячок, но победитель ни на минуту не должен был забывать, что он всего лишь один из многих, что результаты его труда вливаются в общий поток достижений психофизики, что вокруг него друзья, готовые при необходимости подхватить дело и довести до конца, если самому ему вдруг не хватит сил. Премия, как проявление единства и общности устремлений даже не лаборатории, а Института, имела важное воспитательное значение.
Хорошая идея. Зимину было неприятно сознавать, что сам он, без подсказки Горского, никогда бы не понял, как неуместно прозвучала его шутка во время церемонии вручения. Взять бы ее обратно. Но правильно говорят, что слово не воробей, вылетело, не поймаешь.
«Ничего, как-нибудь перебьются», — подумал Зимин с ожесточением. В конце концов, в лаборатории всего два настоящих психофизика, он и Горский. Требовать к себе особого отношения они не собирались, но на некоторые послабления рассчитывать могли. Например, им должны прощаться мелкие прегрешения. Подумаешь, неудачная шутка. Почему бы и нет? Польза, которую они ежедневно приносят Институту, наверняка, стократно перевешивает тягу к шуткам и розыгрышам. Они на хорошем счету. Майор Кротов сам несколько раз говорил об этом. Надо будет ему объяснить, что успешное занятие психофизикой невозможно без некоторой доли цинизма.
— Чего тебе надо? — стараясь сохранить спокойствие, спросил Зимин. — Поздравить меня захотел?
— Прости, не сообразил. А надо было? Ладно-ладно, не обижайся. Поздравляю.
— И все-таки, зачем ты позвонил?
— Хотел зайти к тебе послушать стихи. Наверняка у тебя собралась новая коллекция. Не желаешь поделиться?
— Желаю. Мне нравится наблюдать, как ты слушаешь стихи.
— Отлично. Буду через пятнадцать минут.
С точки зрения здравого смысла, это было странное для психофизиков занятие — чтение стихов вслух. Но что поделаешь, если Зимин оказался преданным любителем поэзии. Горский не хотел знать, сочиняет ли он стихи сам или отыскивает в дебрях сети, такие вопросы даже другу задавать неприлично, однако он сомневался, что у Зимина есть хотя бы крошечный шанс получить статус поэта и, следовательно, официальное разрешение Института на распространение своей продукции. Впрочем, большой проблемы он в этом не видел. Ему стихи Зимина были доступны, а до остальных сотрудников ему не было дела.
О работе пришлось забыть. Стало ясно, что весь вечер, без остатка, будет посвящен поэзии, Зимину нравилось, что в его жизни есть что-то кроме психофизики. Странная тяга к рифмованным словам. Это даже звучало красиво.
И вот Зимин вытащил из портфеля папку со стихами, отыскал нужный листок. Его лицо моментально потеряло присущую ему обычно мягкость и расслабленность, стало похоже на мраморное изваяние античного поэта.