Она впервые смотрела на что-то такое. Пряталась за деревьями, во все глаза любуясь их ненавязчивой заботой друг о друге — он давал ей свою толстовку, когда на улице уже начинало теплеть, но всё ещё было холодно, а она поправляла его вечно растрёпанную причёску. В груди у неё что-то сжималось, и она прижимала покрытые синяками руки к груди, где ещё билось живое, расплавленное сердце.
Ей хотелось отчего-то плакать.
Она рисовала их днями и ночами и улыбалась. Наконец-то он стал на её рисунках не одиноким. Он не должен быть одиноким, как она.
Один раз она узнала, что он устраивает какую-то выставку, и она идёт вместе с ним. Она, как обычно, проследила за ними, но тут же потерялась, когда они зашли в дверь какого-то здания. Подошла. Встала перед ней. И вздрогнула, когда какой-то сварливый женский голос пробурчал сзади неё:
— Ну, девушка, что же вы стоите! Вы или заходите, или не мешайтесь! — И она подтолкнула её в спину, вынуждая зайти. Она не хотела. Но не успела запротестовать.
И открыла рот, очутившись в другом мире. Всё здесь было совершенно по-другому. Не то, что в грязном, громком мире, что она так ненавидела, что так сильно давил на её голову, плечи, уши (и она мечтала закрыться, уйти от него, никогда не существовать) — нет.
Здесь было спокойно. Светло.
Здесь были люди. Но они не орали, не пихались, не хотели вылить ей на голову тарелку супа или схватить за шею; они спокойно ходили от картины к картине и молчали. Некоторые — тихо переговаривались. Но не более того. И никто не обратил на неё внимания.
Стены были белыми, и на них висели картины. Картины — боже! На картины она могла смотреть часами.
Она забыла обо всём. Погрузилась в другой мир — тех самых цветов. Нежных, грубых, ярких, светлых, тёмных… все они выражали что-то очень сильное, что задевало её душу, ранило, но она с радостью принимала эти раны — ей так хотелось знать точно, что именно чувствовал автор этих картин, что она почти касалась полотен. Но тут же, одумавшись, отдёргивала свои пальцы.
Ходила от полотна к полотну, рассматривая буйство красок на каждой. Она не знала, какими материалами они были написаны, но это было так… насыщенно, так прекрасно, что у неё щемило сердце. И ей хотелось плакать.
Чудовище прижимало руки к сердцу и со слезами на глазах смотрело на что-то очень красивое, что-то, что не было похоже на неё, — на девушку рыжего мальчика, улыбающуюся на неё с полотна. Эти цвета, этот свет… её голубые глаза сияли на солнце, стали практически белыми, а волосы золотились. Девушка сидела на подоконнике в одной мужской рубашке и жмурилась от солнца. И только она знала, что за окном где-то бродило оно — чудовище. Но его никто не нарисует.
Она застыла в восхищении. Её жалкий рисунок для него, наверное, — просто… позор. Как она посмела отправить его ему? Как она была настолько самонадеянной, чтобы думать, что её каракули чего-то стоят?
— Тебе нравится? — она вздрогнула и обернулась. На неё смотрел рыжий мальчик и улыбался. Для неё он был искусством, как та девушка для него. — Это я автор картин.
— Это… это… — у неё чуть не потекли слёзы.
Тут же появилась та самая блондинка — она улыбалась. Она обняла его за талию и сияющим взглядом посмотрела на неё.
Она чувствовала от них искрящееся счастье и сама заражалась им. Ей даже не хотелось с ними разговаривать, потому что они — священны.
— А я вдохновитель, — засмеялась блондинка. В её глазах мелькнуло узнавание, и она снова улыбнулась. — О, это ты? Привет!
Она что-то пробурчала и решила отойти от них. Только издалека она может любоваться ими, пока никто не смотрит, пока никому до неё нет дела.
Она хотела уже выйти, как вдруг заметила на каком-то диванчике знакомый тёмно-зелёный шарф. Она помнила его на шее рыжего мальчика, и это было правильно; но она вдруг снова не смогла себя контролировать — сорвалась с места и, оглядываясь по сторонам, быстро схватила его и запихала в огромный карман пуховика. Она даже не успела спросить себя, что она делает, лишь потом удивлённо округлила глаза; но ничего уже исправить нельзя было. Пора уходить.
Словно в трансе выбежала из галереи, шарахаясь от каждого прохожего, бледная, словно призрак. Ещё хранившая его запах лёгкая ткань жгла ей ладонь. На сей раз она не была счастлива.
*
Когда весной валит хлопьями снег, всегда происходит что-то нехорошее. Чувство тревоги не покидает её ни на минуту, забирается под кожу, отравляет кровь, заставляет сердце стучать быстро-сдавленно.
Она рисует в своей комнате. Тут всегда холодно и темно — лишь маленький светильник. Кровать застелена и тоже холодна, она ведь тут спит. Когда она хочет забраться в свою собственную кровать, отец начинает кричать, что она его не любит.
Она тихо дышит, пока за тонкой запертой изнутри дверью, отец и его друзья с шахты поют какие-то песни под музыку из телевизора. Она звучит громко. А их голоса — развязно, языки заплетались и вставляли неприличные выражения через каждое слово. Она старалась быть тихой, как мышка. Её девиз по жизни — будь тихой, и тебя не заметят. Даже когда отец кричит:
— Анька! Выходи, чего застряла! Чего засела, как запечный таракан!
Сердце замирает, но она игнорирует. Игнорирует пьяный грубый смех. Когда его голос звучит второй раз, и гораздо злее, в животе затягивается спираль. Когда он уже начинает ломиться в дверь, крича, что выпорет её, приходится встать и открыть дверь. Он тут же выталкивает её за руку, выставляет вперёд себя, кладя широченные ручищи на худые плечи и показывая гостям. У них у всех — такие же сальные глаза и красные пьяные рожи.
Ей хочется спрятаться, уйти, исчезнуть во мраке Вселенной — восстановить равновесие. Она явно была здесь лишней.
Она всегда была лишней.
Ей страшно. По-настоящему.
Она хочет выбраться из его ладоней, но он держит крепко и с гордостью говорит:
— Вот моя Анька, смотрите, как выросла.
И бьёт её по заднице. Её щёки пылают, а на глазах выступают слёзы, когда несколько мужчин начинают смеяться. «Можно мне уйти?», — шепчет она, но он ведёт её к столу, где она стоит, сжав руки впереди и глядя в одну точку.
— Ух ты, какая красавица, — говорит какой-то мужчина и пытается приблизить её к себе, тянет к ней свои ладони, но она отбегает с бешено стучавшим сердцем и округлившимися глазами. Встаёт за спину отца. Внутри зреет что-то; оно готово скинуть её с края пропасти. Она всё ещё держится за остатки камней.
Отец хмурится, злится, вытаскивает её за запястье из-за своей спины.
— Не позорь меня, бля, — шипит он. — Чего такая пуганая? А ну быстро подошла и поздоровалась.
Она несмело идёт, дыша, как загнанная лошадь, всхлипывая. Кидает последний отчаянный взгляд на отца. У них такие же руки. Красные, большие, жилистые. И глаза — сально смотрят на её тело.
Это «поздорованье» заканчивается тем, что мужчина сажает её к себе на колени. Она застывает, как пружина. Перед глазами встаёт пелена, мир снова разбивается на кусочки. Её так тошнит, что дрожат руки, дрожит всё тело. Горячее дыхание в шею. Запах чего-то резкого. Её сейчас вывернет наизнанку.
— Какая худенькая, — мурлычет мужчина и целует её в щёку. Она еле выдыхает. От ужаса сковывает тело. — А помнишь, как ты у меня в детстве так же на коленках сидела? Такая маленькая, сладенькая…
А помнишь, как ты у меня в детстве так же на коленках сидела?
Внутри что-то лопается с треском. С резким, оборванным звуком лопнувшей гитарной струны.
Она выпутывается из захвативших её в плен рук, бешено отбиваясь, и резко вспрыгивает с колен, как ужаленная. Зрачки бешено вращаются вокруг себя и ничего не успевают схватить — в ушах вата, перед глазами пелена. Выставляет вперёд дрожащие руки и громко, визгливо кричит срывающимся голосом: