— Маленький, хорошенький мышоночек…
И тут начинался главный фокус. Незаметно и мгновенно я подталкивал мышонка пальцами, он прыгал по руке, как живой, а я с испуганным возгласом «ку-у-да-а?» — хватал его за ускользающий хвост и шлепал, приговаривая:
— Ах, бродяга! Ах, непослушный…
Маришка заливалась смехом, шлепала тряпичного мышонка, кричала:
— Куда-а, бродяга?
А я снова сгибал пальцы, и мышка, скользя вдоль руки, прыгала вперед.
Вошла Валя с кастрюлькой и поварешкой, сказала:
— Садись, Витя, к столу, поешь… А я послушаю, что там у тебя стряслось. Опять денег нету? Или что-нибудь похуже?
— Хуже, самое плохое…
— С мамой что-нибудь?..
— Я как предатель — подвел товарищей…
— Что ты натворил? Что? — испугалась Валя.
Я мрачно молчал, не мог сразу ответить.
Маришка взяла меня за руку своей беспомощно-нежной ручонкой, молча прильнула ко мне, чего-то ждала или хотела утешить. Я наклонился к ней, погладил по золотистым мягким волосикам.
— Дядя Витя, — тихо сказала она, — я тебя люблю. Я буду твоей женой.
— Иди-ка, голубушка, погуляй, — сказала Валя и повела Маришку в коридор одеваться. — Вон, Гена уже гуляет, ждет тебя, в окно видела.
— Не хочу с Геной, хочу с дядей Витей, он мышку сделал!..
— Ладно, ладно. Потом разговаривать будем. А сейчас — марш! — И выставила ее за дверь. — Поговорить не даст… Ну, не тяни, выкладывай.
И когда я все рассказал о сегодняшнем дне, о моих страданиях, Валя, помолчав, вздохнула, подумала, ответила:
— Ну, вот что. Лишних денег у меня сейчас нету. До Юркиной получки, правда, какие-то рубли остались. Маришке на молоко и так, на шило-мыло, дня два протянуть… Так что денег нету. Но есть сушеные грибы, есть сало, есть картошка, лук есть. Я сейчас быстро сварю суп…
«Какой суп? Зачем он мне, этот суп?..»
— Такой суп — пальчики оближешь! И ты увезешь своим ребятам.
Я не понимал. Как это везти через пол-Москвы суп? И что они скажут, ребята? Да меня осмеют на весь институт. Нечего сказать, позаботился, привез кастрюлечку! Прозвища только не хватало мне. Например, «Супчик» или «Кастрюлечка супу». Или что-нибудь в этом роде. Наши придумают. Наши заклеймят на всю жизнь. И никакой-нибудь безобидной «Кляксой». Наши припечатают. Да еще когда-нибудь в мемуарах напомнят. Один старшекурсник привел как-то на студенческий вечер двух раскрасавиц. Девчонки наши, из общежития, поинтересовались — откуда, мол такие красотки? И когда кавалер-старшекурсник объяснил, что приглашенные не какие-то там фифы, а тоже студентки, только привел ой их из пищевого института, к нему немедленно приклеилось — «Пищевод».
Валя между тем говорила, захваченная своей идеей:
— Такого супа никто из них да-авно уже не едал! Самую большую кастрюлю сварю.
— Какую кастрюлю? Нашей орде ведро надо, не меньше! С утра голодные сидят…
— Ну, что же, Витечка, — покладисто согласилась Валя, — сварю и ведро. Как раз у меня давно стоит новое ведро, Юрка из Череповца привез с вареньем, от мамы. Идем на кухню, — решительно скомандовала она. — Картошку чистить будешь. Быстро!..
Примерно через час она внесла в комнату и водрузила на стол полное ведро ароматно-пахучего, исходящего парком, варева, подернутого светло-коричневой пленочкой, в которой чуть шевелились черновато-поджаристые перышки лука, тонко нарезанные кусочки грибов и подрумяненного сала.
— Сейчас налью тарелочку, подкрепись перед дорогой.
— Что ты!.. Скорее везти надо. И так не знаю, чем они там живы.
— Хлеб-то у вас есть?
— Откуда? Моя же очередь покупать…
Валя открыла узенькую дверцу шифоньера, достала с полки слегка початую буханку, спросила:
— Сколько вас там, в коммуне?
И отрезала шесть ломтей, сложила их горкой, вновь разрезала пополам и завернула в газету. Затем она завязала ведро чистой белой тряпицей, подумала, вынула откуда-то из-под тахты Маришкино плюшевое одеяльце, укутала им ведро, перевязала по корпусу бечевкой, а сверху даже прихватила черными нитками.
— Давай, — засмеялась она, довольная своей работой. — Давай вези! Да осторожней в трамвае-то, не ошпарь кого-нибудь, суп-то огненный!..
Она открыла дверь, я мягко поставил ведро на лестничную площадку и, прижимая к себе завернутый в шуршащую газету хлеб, свободной рукой обнял Валю за плечи и поцеловал в разрумяненную, не остывшую от кухни щеку, так, как поцеловал бы свою сестру Людмилу, за всю ее доброту.
Трамвай подкатил сразу, в этот сумеречный час пассажиров было немного, я пристроился на почти пустой задней площадке, загораживая от входящих обмотанное плюшевым одеяльцем ведро, стараясь держать его на весу. Трамвай победно звенел, летел по бульварам Чистопрудному, Сретенскому, Петровскому, притормозил на Пушкинской площади, проехал мимо редакции «Известий», мимо знаменитого «Бара № 4», где мы собирались обычно в день стипендии за пивом и сосисками, и влетел к нам, на Тверской бульвар.
Я вышел у театра, который в ту пору еще назывался Камерным, рядом с нашим общежитием, осторожно неся закутанное в одеяло ведро. Как-то встретят меня ребята?
В общежитии стояла тишина. Видимо, все разбрелись по другим комнатам, откуда доносились негромкие голоса. Или сидят в институтских аудиториях, заложив двери вместо щеколды ножкой стула, пишут и, как говорит Борис — «двигают литературу».
Я вошел в коридор, открыл дверь в нашу комнату. Никого, хотя свет горит. Едва я снял пальто, как появился Мишаня, равнодушно посмотрел на меня, будто ничего у нас не произошло, будто не он хлестал меня обидными словами.
— Это что? — спросил спокойно, кивнув на закутанное ведро.
— Зови ребят обедать, — оказал я.
Он недоверчиво оглядел комнату, пытаясь отыскать хоть какие-нибудь признаки добытой мной еды. На столе ничего, кроме непонятного сооружения в одеяле, не было, а сверток с хлебом лежал на тумбочке, за гигантским шкафом, и был невиден.
— Зови, зови, — уверенно сказал я, рывком разорвал нитки, развязал тряпицу и снял крышку с ведра.
Неземной аромат вырвался оттуда и наполнил комнату. Мишаня заглянул в ведро и вылетел в коридор, радостно вопя:
— Ре-ебята, ужинать! Витька солянку сборную привез! Целое ведро!
Из соседних комнат, толкаясь и торопясь на призыв, еще не совсем понимая, что произошло и зачем их зовут, выбежали и заполнили комнату Борис, Гриша, Ленька, Кустиков. Они окружили стол, на котором царствовало ведро. А я стоял в отдалении, смотрел на них с тревогой…
— Ну, что? — закричал Мишаня. — Что стоите? Доставайте чашки-ложки. Суп Витька привез! Из осетрины!
— Нет, я верил в него! — торжественно объявил Гриша. — Всегда верил!
— Я говорил, что Витька не подведет! — это сказал Ленька.
— Да где ты его сварил? Где достал? — смеясь, допытывался Кустиков.
— Стойте, граждане, минутку! — Борис раскинул в стороны руки, не подпуская никого к супу. — Вы подумали, откуда могла взяться эта, с позволения сказать, солянка? Я спрашиваю: откуда мог человек без денег, без посторонней помощи, без интендантской службы, достать вот такую пищу? Не знаете? Так знайте, предупреждаю: еда отравлена. Подослана о т т у д а. Сейчас я сниму пробу, и если не упаду в судорогах, значит — ошибся. Внимание! Я пробую…
Он зачерпнул сверху самодельной алюминиевой ложкой, прошедшей с ним и фронт, и плен, подул на нее, маленькими глоточками, смакуя, распробовал Валин суп, зажмурился и объявил:
— Нектар. Пища богов. Сам король Людовик Великолепный едал только по большим праздникам. Да здравствует великий доставала товарищ Сибирцев! Подставляй тарелки, миски, котелки!..
Возгласы, звяканье ложек, какие-то реплики. Я стоял как в тумане.
— И ведь сварил где-то, ухитрился!
— Братцы, еще бы хлеба по кусочку, хлеба-то нету, — протянул Мишаня.
— Вы всегда, юноша, неумеренны в своих желаниях. Хлеба он захотел. Дай ему Ваньку, дай ему встаньку, дай ему денег на трамвай…