Он презрительным взглядом смерил Левкину фигуру от его хромовых сапог до щегольской фуражки и уже совсем спокойно сказал:
— Вот что, герой… Через час чтобы скобы были. Кр-ру-гом!..
— Слушаюсь! — выкрикнул Левка и побежал к машине.
Я понуро молчал, считая себя причастным к Левкиной подлости, и, когда машина отъехала, решился:
— Товарищ батальонный комиссар, я ведь тоже вместе с ним ел это сало. Я же не знал…
Комиссар наклонился, подтянул голенища, измазанные землей, спросил:
— Ну и как?
— Что «как», товарищ комиссар?
— Сало-то вкусное было?
— А что?.. — спросил я, совсем сбитый с толку.
— Да ничего. У нас под Винницей, знаешь, какое сало делают? С чесночком! А в Виннице теперь немцы, — с тоской сказал он. — Вот, брат, какие дела. И пойдем-ка работать, Савин! Задачу свою мы должны выполнить. На то мы солдаты.
И мы работали. В короткие перерывы накуривались комиссарским табаком, и снова откапывали провалившиеся бревна, и вытаскивали их под веселые вскрики Жигалина:
— Раз-два, взяли! Раз-два, девки идут! Раз-два, пива несут.
Нас разбирал смех. Какие тут девки? Какое пиво, если воды-то доброй в этой степи не хватает?..
Никто из солдат не просил отдыха. Только Грунюшкин порой садился на землю, щупал отекшие ноги, перематывал потуже обмотки и снова шел к дзоту.
Комиссар работал то ломиком, то лопатой, засучив рукава коверкотовой гимнастерки, подбадривал:
— Шевелись, орлы! Шевелись!..
Мы уже выгребли землю и сломанные бревна заменили целыми, когда Левка пригнал машину со скобами. Комиссар тут же отослал его пешком в лагерь, сказав:
— Доложишь начальнику штаба — я отстранил тебя от должности.
Потом мы вгоняли скобы. Тимофей Узких бил обухом топора яростно, и за два удара сплеча скоба уходила в податливые бледно-желтые бревна, стягивала их намертво.
А к вечеру, когда из лагеря на грузовике привезли ужин — суп из соленой рыбы, хлеб и перепревший чай, — случилась беда.
Грунюшкин выронил лопату и упал, слабо охнув.
Корзун, работавший все это время наравне с нами, отбросил ломик, первым оказался возле Грунюшкина. Комиссар, я и все солдаты подбежали к ним.
— Больно, больно, — тихо стонал Грунюшкин, побелевший, осунувшийся.
Корзун задрал ему гимнастерку, обнажилась белая кожа с проступившими ребрами, стал сосредоточенно слушать сердце.
— Что с ним? — спросил комиссар.
— Плохо. Надо в госпиталь срочно.
— Бери немедленно машину.
Грунюшкин затих, впал в беспамятство.
Корзун сделал ему укол, привел в чувство, сказал:
— Больше ничем помочь ему не сумею. Несите его в машину!…
Грунюшкина подняли на плащ-палатке, уложили в кузов на сухую траву и стружки, машина тронулась и вскоре скрылась за степным увалом.
Подавленные, в молчании, мы вернулись к дзоту. В поздних сумерках, когда ветер разогнал тучи и в просветах между облаками запрыгала, наливаясь медным сиянием, луна, мы все еще ползали по дзоту, подгоняя плиты дерна, прибивая их к почве деревянными колышками.
— Все, однако, товарищ младший лейтенант. Кажись, вытянули… — почему-то шепотом сказал мне Жигалин.
Бондиков все же услыхал:
— Че все-то? — спросил он. — А пол кто красить будет? Паровое отопление проводить? Абажур подвешивать?
— Фотокарточку бы твою сюда… В рамочке, — подключился Антюхов.
— Да его морду-личико ведь токо на два вида сымали. И то под нулевку стриженного. Не годится, — отверг Тимофей Узких.
— Грунюшкина жалко… — невпопад подал свой голосок Печников.
— А дзот-то мы, товарищ младший лейтенант, все же вытянули, — упрямо повторил Жигалин.
Я не понимал, как же это случилось? Дзот был поставлен, засыпай, замаскирован по всем правилам.
— Только дорогой ценой заплатили за это, — вздохнул Тимофей Узких.
— А в этом надо бы разобраться да кое с кого спросить: почему все так у нас получается? — сурово оказал Корзун.
— Ты что, собственно, имеешь в виду? — спросил комиссар.
— Скобы имею в виду, — ответил Корзун. — Человека случайного, которому вдруг большие права дают. А он не о деле, о своей шкуре только заботится.
— За это спросим. Будь уверен, спросим, — пообещал комиссар.
Я построил солдат. Стояли они, как всегда, плохо различимые в темноте, поеживаясь, позвякивая котелками и оружием. На фоне дальней зари тонкими жалами темнели примкнутые к винтовкам, готовые к бою штыки.
— Взвод, смир-рно! Равнение на середину! Товарищ батальонный комиссар…
— Погоди, — совсем по-домашнему, остановил меня комиссар. — Погоди… Сейчас бы выпить, ребята, по всем правилам полагалось. И песни попеть… И сфотографироваться на память. Ну, ладно… Отложим это дело маленько. Спасибо вам… Спасибо от лица службы. А теперь веди-ка людей на отдых…
Мы долго шли под звездным, широко распахнутым небом, и все в душе у меня пело и ликовало: мы вытянули этот дзот, мы сделали невозможное. И только порой вставало передо мной несчастное лицо Грунюшкина, вспоминалось все, пережитое в этот день, и где-то далеко, на самом дне памяти, всплывали слова: «дорогой ценой…» Но радость победы гасила эти слова, я был молод и не хотел думать об этом.
Три прозвища
В нашем минометном полку, прибывшем весной 1945 года к маньчжурской границе, служил солдат по фамилии Савчук. Это был сорокалетний неторопливый мужик с грубоватым лицом и спокойными голубыми глазами. Никто не знал, почему именно его назначили полковым ассенизатором. Свою работу Савчук делал серьезно, тщательно, его кургузая лошаденка, возившая «мандолину» — бочкообразную дребезжащую таратайку, была сытой, вычищенной, бойкой. И закрепленный за Савчуком кавалерийский карабин, обычно стоявший в пирамиде без употребления, старшиной всегда ставился в пример.
— Вот как надо ухаживать за личным оружием: жених, а не карабин! — говаривал старшина, подходя к Савчуку и принюхиваясь: от Савчука всегда пахло крепчайшим тройным одеколоном, который он непонятно где добывал.
Но молодые солдаты все же посмеивались над Савчуком, называли его за глаза обидным прозвищем, вкладывая в это словечко все свое презрение: уж они-то никогда бы не унизились до подобной работы. Да и кого назначат вот на такое «достойное» дело? Кто ни на что больше не способен, того и назначат!
Савчук же к работе своей относился по-мужицки ответственно, на эти насмешки не обращал никакого внимания, а по части личной гигиены, подтянутости, внешнего облика, превосходил многих. И к нему прониклись уважением даже самые заядлые насмешники-солдаты, не говоря уже о командирах, хваливших его, как передового бойца. Но однажды, по своей природной доверчивости, Савчук слегка опростоволосился и заслужил новое язвительное прозвище.
Случилось так. После скудного обеда грелись солдаты на солнышке, вспоминали довоенную жизнь, мирную свою работу. И кто-то спросил:
— А ты, Савчук, кем до армии был? Где работал?
— Я в авиации служил, — неторопливо ответил он, слегка нажав на «авиацию».
— В авиации? — удивились все. — Почему же тебя в авиацию не призвали?
— Специальность утаил, что ли? Или здоровье подкузьмило?
— На комиссии забраковали? — посыпались вопросы.
— Да кем ты был в авиации? Кем? — спросил старшина. — Авиация она тоже разнообразная штука.
— Известно кем, — ответил Савчук. — По специальности работал, как и в нашем полку…
С тех пор его стали называть «Савчук из авиации».
Когда, по приказу командования, мы перешли границу, выступив против японцев, Савчук попал в мой огневой взвод пятым номером минометного расчета — подносчиком мин. И сразу обнаружилось: Савчук всегда вовремя не только подскажет, где она, нужная вещь из амуниции, снаряжения или инструмента, но и сам подаст ее. Потеряет, к примеру, раззява-ездовый супонь, мечется, не знает, чем затянуть хомут. Савчук тут как тут: