Темно и тихо было в квартире. Едва слышно журчал в коридоре электрический счетчик, да на кухне из водопроводного крана звучно падали в пустую раковину редкие капли.
Антонина Ивановна думала о том, когда же наконец кончится ее одиночество. Хотелось встретить и полюбить человека не очень еще старого и, конечно, вполне порядочного и неглупого. Только где его такого встретишь? Мужчины любят общество, а друзей у нее нет, и, кроме оперетты, и то раза два в году, она нигде не бывает. Подходит уже тридцать четвертый год, а встречи этой, может, так никогда и не будет. А как бы она заботилась о муже, если бы он появился! Она бы утюжила ему брюки, рубашки, а воротнички непременно крахмалила. По воскресеньям уезжала бы с мужем за город, в сосновый бор или к речке. А на праздники она пекла бы пироги, вешала чистые шторки, к ним приходили бы гости, как приходят к этой противной соседке Клавдии Тимофеевне… Да и в оперетту ходили бы часто!..
Однажды, возвращаясь с кошелкой для продуктов из магазина, Антонина Ивановна остановилась перед расклеенными на заборе объявлениями. За каждым из них приоткрывалась щелочка в совершенно чужую жизнь, и читать было интересно. Вот кто-то по случаю отъезда продает почти новый мраморный умывальник. Антонина Ивановна всегда обходилась и без мраморного умывальника. Но почему-то подумала: сколько же он может стоить, такой умывальник? Если не особенно большой, то вполне бы мог поместиться в ее комнате, и она бы одна спокойно умывалась, не занимая по утрам очередь в общей кухне.
Вот опытный педагог, знающий немецкий и французский языки, ищет почему-то работу с дошкольниками. Да знала бы она хоть один язык, разве такую бы искала работу? И нашла бы, будьте уверены, с иностранными-то языками!
А вот интеллигентный старик снимет комнату или угол… Старик? Если бы не старик… Хорошо бы средних лет…
Муж и жена ищут квартиру. Должно быть, приезжие издалека. Не то. Она уже хотела идти, но внимание привлек небольшой листок бумаги. На нем размашисто было написано: «Одинокому демобилизованному офицеру нужна комната или угол».
— Одинокому офицеру, — произнесла вслух Антонина Ивановна, еще раз перечитала объявление и записала адрес.
Жить лейтенанту запаса Сергею Ливанову было негде. Во время войны мать Ливанова умерла, и в комнату, где он жил до армии, вселилась какая-то незнакомая семья. Худой, с желтоватым лицом гражданин, одетый в лыжный костюм и штиблеты с заплатками, очевидно, глава семьи, сказал Ливанову, что выселяться ему решительно некуда, что у него тоже погиб на фронте сын, а сам он — инвалид труда. И если у приезжего безвыходное положение, то что же делать? Может быть, он переночует? Или оставит пока что чемоданы, тяжело ведь с ними таскаться, а здесь все будет в сохранности…
Позади этого немолодого болезненного дядьки Ливанов увидел двух девчонок, выросших из своих школьных платьиц, легко представил их погибшего брата, скорее всего — такого же лейтенанта, каким был он сам, и у него пропало всякое желание воевать за свою старую комнату.
Ливанов справлялся, как ему поступить, в военкомате и райисполкоме, написал заявление в жилищный отдел горсовета. Всюду его внимательно выслушивали, обещали разобраться и, конечно, обещали помочь. Через месяц сказали, что выдадут ордер на другую комнату, а пока что просили подождать и как-нибудь еще с месяц перебиться.
И он перебивался: ночевал иногда у своей тетки, регистраторши поликлиники, иногда — в студенческом общежитии, где жил его однополчанин, теперь студент первого курса, Стегнухин. Тетка угощала Ливанова картошкой со своего огородного участка и чаем без сахара. Потом он расстилал на полу сложенное вдвое зеленоватое японское одеяло, под голову клал потрепанную полевую сумку и спал, как во времена походов, накрывшись шинелью.
Стегнухин, расспросив Сергея о делах, доставал из тумбочки кусок черного хлеба, иногда селедку, плавленый сыр или пайковую ливерную колбасу и, разложив еду на смятой газете, приглашал:
— Давай, Серега, подрубим!..
Ливанов упрямо отказывался, но Стегнухин все же заставлял его съесть половину своего ужина, приговаривая:
— Давай, давай, чего там! Набегался не пивши, не евши, я ведь знаю тебя. А есть-пить человеку надо. Куда денешься?..
На узкой железной койке они спали вдвоем, лежа на боку и плотно прижавшись спинами друг к другу.
Утром Стегнухин, единственный из всех студентов, делал зарядку, выжимал пудовую гирю, стоявшую у него под кроватью, а потом выходил на улицу и, сопровождаемый насмешками прохожих, бегал вокруг общежития. Поскоблив безопасной бритвой свою жесткую бороду, он надевал военную шинель, гражданскую кепку с пуговкой и торопился на лекции. Оттуда бежал в столовую, а вечером, хотя все говорили ему, что до экзаменов еще далеко, обложившись книгами, сидел в читальне, пока там не гасили свет. Каждый день он писал в город Красноярск длинные письма своей невесте, в которую был влюблен еще с детских лет.
Однажды вахтер не впустил Ливанова в общежитие. К тетке ехать было далеко и поздно. Он направился к школьному товарищу Вадиму. Во время войны они с Вадимом ничего не знали друг о друге, а после демобилизации Ливанова встретились радостно, долго вспоминали школу и завершили вечер в шашлычной просидев там допоздна.
Вадим по каким-то причинам так и не служил в армии. Объяснил, что его совсем забраковали на комиссии, ведь он же еще в шестом классе, играя в футбол — неужели Ливанов не помнит? — сломал ногу. Трещина плохо срослась, и вот, пожалуйста, его так и не взяли, хотя он сам просился… Но Ливанов совершенно забыл — когда это Вадим сломал ногу?.. Хотя отлично помнил, что футболистом он всегда был отменным, даже играл в юношеской команде «Спартака». За военные годы, рассказал Вадим, он окончил институт физкультуры и успел жениться.
— А кто твоя жена? — спросил с интересом Ливанов.
— У-у!.. Она деловая. Исключительно деловая. На складе работает. На продовольственном, заместитель директора. Квартиру вот сумела выбить, отдельную, придешь — посмотришь, из двух комнат. И меня, представляешь, устроила в их систему. Правда не по специальности, а тоже по торговой линии.
— И она что же, наших лет, — удивился Ливанов, — и уже такая, все может?
— Вообще-то она постарше… Лет на десять постарше. Но она энергичная, очень даже энергичная…
В тот вечер, подвыпив, Вадим уверял Ливанова:
— Помни, Серега, — говорил он, обнимая его за плечи, — я до гроба жизни твой друг. Придется туго — не забывай: у тебя есть на кого положиться…
Ливанову вспомнился весь этот разговор, и он направился к Вадиму, пытаясь представить, как тот его встретит, как познакомит со своей — тут он усмехнулся — со своей исключительно деловой женой.
— Здорово, старик! — обрадовался Вадим. — Наконец-то забрел в мою берлогу Вытирай ноги получше, у нас сегодня паркет натирали, да проходи.
Ливанов сел в большое кабинетное кресло и осмотрелся. Мягкий приятный свет лился из-под шелкового красного абажура, создавая какой-то особый уют. Этот свет неярко отражался в тонких с золотистыми ободками чашечках, стоявших на резном дубовом буфете. На столе поблескивал новый никелированный чайник, стояли вазочка с шоколадными конфетами и нарезанный ломтиками сыр. Под абажуром тихо покачивался на шнурке целлулоидовый попугай, раскрашенный в желтый, зеленый и синий цвета. В углу висело кожаное пальто Вадима и черное, котиковое, его жены.
— Сейчас мы с тобой тяпнем по маленькой, — подмигнул Вадим. Он приоткрыл дверь и позвал: — Верунечка! Ты к нам выйдешь? Уже легла? А тут ко мне Серега Ливанов пришел, я рассказывал про него, помнишь?
Из-за двери донесся властный с каким-то присвистом неразборчивый шепот.
— Ну, ладно, ладно, — покорно сказал Вадим. — Спи, лапуня. Ты со вчерашнего вечера полбутылочки не припрятала?.. Тиханович, говоришь, все вылакал? Вот ска-андал! Вчера, — обратился он к Ливанову, — одного деятеля из отдела спортивных товаров принимал. Деятель, скажу тебе, еще тот… Но человек для моей службы необходимый. Из-за него так, понимаешь, получилось, что и угостить-то тебя нечем. Вот разве что чай?.. Давай-ка, сейчас чаю выпьем. А?..