Проходя по коридору мимо афиши, где броскими золотыми буквами была написана фамилия артиста, оба на миг задержались. Золотников, погруженный в неожиданные воспоминания и привыкший видеть напечатанным свое имя, равнодушно скользнул по афише глазами. Александр Георгиевич, уже не в первый раз, афишу прочитал до конца и, хотя фамилии его там не было, а просто сообщалось: «Доклад», почувствовал, что волнуется.
— Кстати, кто докладчик? — спросил Золотников.
Александр Георгиевич ответил.
— О-о, — приятно! — Золотников поклонился на ходу. — Так надо было написать, что докладчик вы!
— Да, конечно, — смутился Александр Георгиевич, — но у меня, видите ли, фамилия такая звучная Кван-те-ли-они. Могут подумать: приехал откуда-нибудь издалека. И вообще…
— Со мной в Харькове один сезон играл некто Квантелиони. Не родственник ваш?
— Нет, нет, что вы! — запротестовал Александр Георгиевич, словно его обвинили в чем-то.
Артист усмехнулся.
Они вошли в читальный зал. Там уже собралось много народу, и читатели-активисты из студентов горного института и десятиклассников помогали Зинаиде Максимовне расставлять стулья.
Тут же суетился Глеб Иваницын, одетый в новую куртку с блестящими молниями. Он расставлял стулья, помогал девушкам из библиотечного техникума прибивать стенную газету, давал советы, как ровно повесить портрет Маяковского. Нарушитель был подозрительно активен, но Александр Георгиевич об этом сразу же забыл.
Тихий шепот прошел по рядам, когда увидели Золотникова.
— Артист приехал, артист…
Золотников остановился, оглядел зал.
— И внутри похоже, — сказал он все тем же вкрадчивым голосом, — вон даже штукатурка отбита.
Александра Георгиевича взяла досада: портрет Лермонтова не перевесили — и вот, пожалуйста, посторонние замечают непорядок.
Зинаида Максимовна, нарядная, надушенная, торопливо поправила кудряшки и, улыбаясь, провела их в небольшую комнату — кабинет Александра Георгиевича.
Золотников снял шляпу, пальто, шарф, попросил стихи Маяковского и, если можно, то стакан теплого сладкого чаю — у него что-то неладно с горлом. Книгу достали тотчас, а с чаем вышла заминка, и все почувствовали себя неловко. Без чая, наверно, ему трудно выступать, а никто из них, даже всезнающая Зинаида Максимовна, этого не предусмотрел.
За чаем в комнату Александра Георгиевича послали старушку уборщицу. Вернувшись, она осторожно поставила перед артистом стакан крепко заваренного чая и сахар в стеклянной банке из-под баклажанной икры.
Громким шепотом Зинаида Максимовна сказала Александру Георгиевичу:
— Деньги я принесла, — и похлопала по своей сумочке.
— Ш-ш… — Александр Георгиевич настороженно взглянул на артиста.
Тот читал, углубившись в книгу, отпивая чай маленькими глотками. Но Александру Георгиевичу показалось, что Золотников, привыкший к шепоту суфлера, все расслышал и догадался, о каких деньгах шла речь.
Нетерпеливые аплодисменты раздались в зале. Зинаида Максимовна, отогнув манжет кофточки, посмотрела на часы.
— Пора начинать, — сказала она и, вспомнив, добавила: — Тут вам ребята звонили из Пятого ремесленного. Просили напомнить — у них тоже вечер сегодня. Вас ждут с лекцией.
Александр Георгиевич ответил, что он все помнит, поправил галстук и, волнуясь так же, как лет тридцать назад перед своим первым докладом, направился в зал.
Зинаида Максимовна открыла вечер. Встав за невысокую фанерную трибуну, Александр Георгиевич начал доклад. Пока он говорил о значении Маяковского, о детских годах поэта, в зале кто-то покашливал, перешептывался, кому-то понадобилось с громким жестяным шелестом развернуть газету. Глеб Иваницын, навострившийся было слушать, сидел с видом скучающим, точно хотел сказать: «Все это мы и сами читали!»
Когда же Александр Георгиевич, стоящий как раз между портретом Маяковского и своими слушателями, стал рассказывать о встречах с поэтом, в зале сразу стало тихо, и все подались вперед. Он не забыл ничего — и как стремительно вышел Владимир Владимирович на сцену, как, разгоряченный спором с одним из поэтов, скинул просторный коричневый пиджак, расстегнул две пуговицы на белой рубашке, и как читал он стихи, жестикулируя сжатой в кулак правой рукой. Потом Александр Георгиевич, как флаг, поднял над головой сборник стихов с собственноручной надписью Маяковского и, чтобы все могли на нее наглядеться, передал книгу в зал.
Пришлось на время приостановить доклад, пока все посмотрят старую книгу с автографом. Она плыла по рядам, провожаемая ревнивым взглядом Александра Георгиевича.
— Я и не знала, что вы встречались с живым Маяковским, — с обидой в голосе сказала Зинаида Максимовна. — Что же вы никогда не говорили об этом?
— Случая как-то не представлялось, — ответил Александр Георгиевич.
Маленький библиотечный зал не слыхивал таких аплодисментов, какие раздались после доклада. Кто-то с заднего ряда, видимо в шутку, даже крикнул «бис». Александр Георгиевич протер очки, смущенно посмотрел в зал. Он увидел девушку-бурятку (даже на вечере она не расставалась со своей «Историей человечества») и других знакомых ему читателей, все еще аплодировавших. И только Глеб Иваницын, раскрасневшийся, взъерошенный, не хлопал и в упор смотрел на Александра Георгиевича, будто увидел его впервые.
Началась художественная часть.
— Сейчас наш читатель, — объявила Зинаида Максимовна, — Глеб Иваницын продекламирует собственного сочинения стихи, посвященные Маяковскому.
По залу прошел одобрительный гул.
Глеб, смущенный, красный, неловкий, пошел к столу, споткнулся и, еще не дойдя до трибуны, звонко произнес, почти выкрикнул первую строчку:
К огорчению Зинаиды Максимовны, он так и позабыл вынуть руку из кармана. А ведь она не раз его предупреждала. Но слушатели, видимо, не придали этому особого значения, немало обрадованные стихами своего зареченского поэта.
В них занятно говорилось о том, как Глеб будто бы повстречал поэта в родном городе, как, расхаживая с ним по улицам, показывал свою школу, механический завод, строительство новой электростанции. На прощанье Маяковский спросил, как обстоит дело с дрянью: вся уже вывелась или попадаются еще бюрократы, подхалимы и прочие «субъекты и субъектики». Глеб честно ответил, что дрянь в нашей жизни еще встречается и пообещал Владимиру Владимировичу с нею бороться.
Глебу устроили такую овацию, что прохожие на улице останавливались, а два молодых милиционера зашли узнать, что тут происходит и не нужна ли их помощь? Они сначала постояли у дверей, а потом сняли новые фуражки, на цыпочках прошли в зал и остались до конца вечера.
В стихах Глеба сквозь все их несовершенства, пробивалась врожденная способность к поэзии. «Помочь ему надо, — решил Александр Георгиевич. — Обязательно помочь. Книги подбирать ему теперь буду сам. К писателям свожу его, пусть им специалисты заинтересуются…»
Золотников через приоткрытую дверь прислушивался к происходящему в зале.
— Способный парнишка! — пробормотал он и с некоторой завистью подумал, что у этого парнишки впереди и Москва, и ученье в институте, и многие радости и волнения, каких ему — увы! — больше не испытать. И если даже этот парнишка не станет поэтом, то все равно запомнит на всю жизнь нынешний вечер, свой первый успех и милого, немного смешного библиотекаря… А что значит этот вечер для него? Так, заурядное выступление ради «левого» заработка. И ему вдруг стало не по себе.
Между тем объявили о его выступлении.