— В таком случае следует приобретать систему «гагинские». Вот, пожалуйста. И как удачно вы зашли: осталось всего две пары вашего размера.
Рядом с «Джексоном» он положил на прилавок коньки с широкими площадками, с дутым, трубкой, корпусом, в который были впаяны тонкие ножи.
— Но коньки, молодой человек, прежде всего — скорость, резвость. Лучшие конькобежцы не уступают в скорости даже поезду. Даже автомобилю. Хотите бегать быстрее всех?
В моем благодарном, доверчивом взгляде он прочитал неукротимое желание бегать быстрее всех.
— В таком случае вам надо приобрести коньки системы «норвежские». Жаль, фабрики не выпускают вашего размера. Но есть, на ваше счастье, единственная пара. Один буржуй заказывал сыну. В Москве изготовили. По особому чертежу. А буржуй, тем временем, вылетел в трубу. И остался невыкупленный заказ на ваше счастье. Такой пары, поверьте, ни у кого в городе нет. Да что в городе? Во всей Сибири не найдете!..
Длинные, изящные, с тончайшими ножами, не просто впаянными в дутые трубки, но еще и прошитые головками крошечных заклепок, эти коньки обещали стремительный полет по льду, встречный свист тугого ветра и ни с чем несравнимое счастье ураганного движения.
Вошел Арцынович, и Ландориков сразу как-то погас, устало спросил:
— Ну-с, на чем мы остановили внимание? Что же мы купим?
А внимание мое разбежалось. Все сразу хотелось купить мне.
— Прикажете завернуть «норвежки», молодой человек? Или «нурмис»?
— Заверните «норвежки», — сказал я. — Только в кредит. У меня пока гривенник. Вот…
Ландориков растерянно поглядел на протянутую монетку, а его компаньон Арцынович громко захохотал.
— Эх, молодой человек! — вздохнув, сказал Ландориков. — Кто бы мне предоставил кредит? Вы не знаете? Ступайте тогда с богом…
И я поплелся домой. В витрине колбасного магазина вдовы Копьевой не было ни поросенка, ни окорока, ни колбас. Даже ни одной тоненькой сосиски. Рабочие на веревках опускали со стены железную вывеску. Никаких сластей не оказалось и в кондитерской Ламбриониди.
Примерно через неделю мы с отцом шли по улице Урицкого. Вот-вот поравняемся с магазином Арцыновича и Ландорикова. Сейчас, сейчас я увижу коньки всех систем. Но железными ставнями с висячими замками были закрыты магазинные окна. А на дверях, тоже закрытых, висела табличка: «Фирма ликвидирована. Претензии не принимаются». У меня к фирме претензий не было. Только коньки в нашем городе теперь нигде не продавались, кроме как на толкучем рынке. И в тот год, и в последующие, я тоже остался без коньков.
Отец мой тогда долго болел, а я с утра уходил в длинную очередь за хлебом и возвращался с буханкой — на всю семью по карточкам — когда время было идти в школу. А по вечерам выключалось электричество, город был темным, последние уроки в школе шли при коптилках, которые стояли на партах. До коньков ли тут?
И все же, иногда, я приходил к стадиону, денег у меня, конечно, не было, перелезал в самом дальнем месте через забор и смотрел на ребят, носящихся по льду.
Коньки с ботинками я получил не скоро, уже в седьмом классе. К тому времени исчезли хлебные очереди, новые турбины заработали на городской электростанции, а в доме, где когда-то был магазин Арцыновича и Ландорикова, открылся спортивный магазин общества «Динамо».
— Да, наступило другое время, — удовлетворенно говорил мой отец, работавший теперь в плановом отделе механического завода.
На месте снесенной Благовещенской церкви устроили еще один каток, меня приняли в общество «Юный динамовец» и стали учить игре в хоккей с мячом. О хоккее с шайбой мы тогда еще не слыхивали.
А года через три, уже студентом, я играл за первую сборную своего института. Наша команда неплохо выступала на первенстве вузов. Может быть, я и доигрался бы до мастера спорта. Во всяком случае, замыслы такие вынашивал. Но тут опять наступило другое время. И моей командой стал огневой минометный взвод. Время это было трудным и долгим. Обычный год для тех, кто был на войне, стали считать за три.
Когда я вернулся с войны, то в первый же день, еще в погонах и ушанке со звездочкой, пошел на каток, хотя очень болела нога, простреленная на Хингане японским снайпером. Теперь у меня были деньги, много денег — четыре месячных оклада младшего офицера. Ведь за каждый год войны, при демобилизации, выдавали офицерам месячный оклад. А я прослужил все четыре года. И я, пожалуй, впервые в жизни, хотел купить билет на каток. Но меня впустили без всякого билета.
— Пожалуйте, молодой человек! — услышал я голос контролера. — Проходите, молодой человек, защитнику Родины почет и уважение!..
Чем-то давно забытым и все же знакомым повеяло от этого голоса, точнее от интонации. Я вгляделся. И узнал Ландорикова. Он постарел, лицо его было в мелких морщинах, но от всей фигуры исходили прежняя обходительность и стремление угодить человеку.
Увидев, что я без коньков, он сразу передал кому-то свой пост и повел меня в помещение под трибунами, где лежали на стеллажах коньки всех систем — для проката. Ландориков, как узнал я потом, не только стоял на контроле, ремонтировал и точил коньки, но был так же и мастером по заливке льда, следил за порядком на ледяном поле и, кроме того, мог дать любой совет, касающийся конькобежного спорта.
Я получил от него, как он сказал, самолучшую пару. И я пошел на лед, прижимая коньки к видавшей виды шинели, не сказав Ландорикову, что нога плохо срослась и я не могу кататься.
Я стоял с коньками в руках сначала у хоккейного поля, потом у беговой дорожки, потом на общем плацу, обдуваемый ветром, и все не мог наглядеться на синеватый лед, надышаться морозным воздухом, наслушаться звона коньков.
И теперь я подолгу смотрю, как моя дочь Анюта собирается на занятия фигуристов, как она со своими подружками бежит к автобусной остановке, спеша на каток. Я смотрю на них, думаю о своем детстве, и у меня почему-то начинает мозжить нога, простреленная на Хингане японским снайпером.
Рассказ о первой любви
В тот год страна усиленно боролась с религией и мы, третьеклассники, не стояли в стороне от этой борьбы. А я впервые тогда влюбился, влюбился рано, десяти лет. Это чувство возникло, хорошо помню, на уроке рисования. Лена обернулась, ее парта стояла перед моей, попросила у меня ластик. И вдруг от ее взгляда, от прикосновения к ее маленькой руке я почувствовал такую радость, какую никогда не испытывал. Но странный стыд и непонятная робость овладели мной.
С трудом я поднял голову от альбома. Там были нарисованы три нелепых человечка и стояла подпись: «Поп, мулла, раввин — миром мазаны одним». От волнения, от нахлынувших на меня чувств, я все перепутал. Попа нарисовал в чалме, муллу — в ермолке, раввину же достались клобук и ряса. Ошибку заметил поздно, когда уже написал второй лозунг: «Религия яд — береги ребят!» В отчаянии переводил я глаза с альбома на классную доску. Там Олимпиада Николаевна повесила плакат, с которого мы и срисовывали служителей культа. В эту минуту Лена опять обернулась:
— Что ты наделал? Стирай скорее! — и протянула мне ластик.
Ее участие, ее сочувствие побудили меня к действию. К концу урока я правильно распределил костюмы священнослужителям и даже раскрасил их цветными карандашами. Красно-рыжий веник поповской бороды расстилался по черной рясе; бледно-голубой пучок волос свисал с толстого подбородка муллы; раввинская же бородка-клинышек упиралась в синий сюртук с шестиугольной звездой.
— Красиво, — шепотом оценила Лена. — А теперь нарисуй мне этого муллу. Не получается… — И положила на парту свой альбом.
Я превзошел себя. Мулла, нарисованный для Лены, получился хитрым и злым.
С того урока я стал искать встреч с Леной. А она вела себя странно. Если в классе поминутно оборачивалась и, пожалуй, проявляла ко мне интерес, то на переменах становилась совершенно недоступной. Ее всегда окружали девчонки, она что-то им рассказывала, потом они хихикали или, обнявшись, прогуливались по школьному залу.