– А если не хочется, так чего не предохранялась? Сейчас чего только нет, живи да радуйся. Спираль чего себе не поставила? – Бабушка проявила недюжинную осведомленность в современных средствах контрацепции.
– Дура.
– А я тебе о чем с утра до вечера талдычу? Что ты дура и мать твоя дура, а вы все почему-то со мной спорите.
– Буль, не ругайся! А аборт больно делать?
– Конечно больно, если без наркоза.
Полина испуганно посмотрела на бабушку.
– А что, бывает, что без наркоза?
– А ты как думала? В той мясорубке на улице Комсомола, в нашем городском абортарии, наркоз дают?
– А как же?
– Да вот так. Мать свою спроси.
– Это ж фашисты какие-то, а не врачи!
– Фашисты и есть. Я вот надеюсь, что их скоро во всех в газетах поименно пропишут. Гласность как-никак. Но дело даже не в этом, а в том, что после первого аборта женщины, бывает, становятся бесплодными. Ты готова?
– Нет. – Полина не на шутку перепугалась. – Значит, рожать придется?
– Сама решай. Ты ж бабушку не слушалась никогда, чего сейчас вдруг меня спрашиваешь?
– Может, еще просто задержка?
– Я-то откуда знаю. Сходи к доктору. Только в консультацию вашу не ходи. Там не доктора, а черт знает что. Дай мне книжку мою записную. В сумке лежит.
Полина достала бабушкину огромную записную книжку.
– Так, посмотрим. – Бабушка листала записную книжку, внимательно вглядываясь в каждую страничку. – Ох, не разбери поймешь меня. Тоже дура, как и все вы. Вот спрашивается, как можно в книжку записать доктора-гинеколога Тамару Михайловну Андрееву? На букву «Д», на букву «Г», на букву «Т» или на букву «А»?
– Наверное, все-таки на «Г». Гинеколог.
– А вот и нет! На букву «Р». Нашла. Роддом на Фурштадской, это бывшая ваша улица Петра Лаврова – убийцы.
– Почему убийцы? Он же вроде философ был?
– Ну, да! «Народная воля», наверное, известная подпольная философская организация. Все они философы, а самый главный у них – Ленин.
– Буль, сейчас уже обратно переименовали. И Петра Лаврова, и Воинова, и Каляева.
– Есть бог на свете, – бабушка перекрестилась. – А Чайковского?
– Оставили. Он же композитор.
– Это Петр Ильич композитор, а этот Николай, тоже, как и Лавров ваш, народоволец, это потом уже он эсэром заделался. Конечно, он из них самый толковый был, хоть и после революции, а ошибки свои признал и стал антисоветчиком. Это революционэры наши ленинградские обделались, когда улицы в честь своих идеологов и героев переименовывали. И чего им в результате осталось? Только постную мину сделать и сказать, мол, Николай Чайковский тут ни при чем, мы за композитора Чайковского старались. Он, видите ли, на этой Сергиевской проживал. Смешно, ей богу! Петр Ильич на Сергиевской всего-то один год и жил. Ну да ладно, пусть будет улица композитора Чайковского.
– Буль, ты так переживаешь, как будто всех их лично знала. И Петра Лаврова, и Каляева.
– Не знала, слава тебе господи. Я ж в революцию совсем еще сопливой девчонкой была, но нашу жизнь до этого безобразия хорошо помню. И камин в парадной, и ковровую дорожку на лестнице, и канделябры бронзовые, и зеркало, и Глафиру, домработницу нашу, помню. Да упокоится ее душа. И как из нашей собственной квартиры коммунальную сделали, тоже помню. И как потом ночами мы не спали, ждали, что придут. Они ночами приходили и забирали. Так я ночей уже до смерти боялась. Чего уж тут удивляться, что я всех подряд революционэров недолюбливаю.
– Наша квартира была коммунальной?! – Ничего такого Полина не помнила.
– А как же! Это уж после войны дед твой, царствие ему небесное, обмен с разменом и доплатами учинил, чтобы нам свое же вернуть. Ну до чего ж хороший человек был Иннокентий. Вот бы тебе такого найти, я б тогда спокойно померла. А то у одной хоть и хороший мужик, да ни рыба ни мясо, а у другой и вовсе недоразумение. – Бабушка вздохнула и махнула рукой. – Ты как себя чувствуешь-то? Не тошнит?
– Не-а. Вот только… – Полина задумалась.
Она действительно чувствовала себя очень хорошо, однако последние дни у нее не было никакого желания покурить. Более того, курение вызывало у нее отвращение. Но не говорить же об этом бабушке.
– Что?
Ну вот. Проболталась, теперь бабушка ни за что не отцепится.
– Да так, буль, ничего.
– Ну-ну! Небось курить совсем не хочется?
Полина аж рот разинула. Ну и умная же у нее бабушка, как только догадалась.
– Дура ты, Полина, думаешь, я не знаю, что ты втихаря в форточку куришь. Я и сама в твоем возрасте курила. Тоже дура была. Уж очень мне папиросы с мундштуком нравились. Красиво. Мне очень шло, между прочим. – Бабушка при этих словах кокетливо поправила прическу.