До этого переезда у генерала Букретова, проведенного самостийниками в атаманы, в Тифлисе отобрали булаву и передали ее члену рады Иванису. Генерал остался не у дел.
Надо было чем-то заняться. И генерал вместе со своим адъютантом подполковником Мацковым, к которому благоволила атаманша, обзавелся в окрестностях Тифлиса молочной фермой.
Фермерские заботы не могли полностью отвлечь генерала от всего того, что происходило в России, но на какое-то время он надеялся за Кавказским хребтом укрыться от невиданной бури, потрясшей необъятную Российскую империю.
Наступил 1921 год. Дни пребывания у власти меньшевистского правительства Грузии были уже сочтены. Высокие горы не могли преградить путь частям 11-й Красной Армии, продвигавшейся к Тифлису. И преданный адъютант по приказу генерала спешно укладывает чемоданы, в одном из которых еще недавно хранилась атаманская булава. Букретов торопился в Батум, а оттуда за границу.
В приморском городе уже скопилось немало разного люда — офицеры, генералы, чиновники и попы, сидевшие на чемоданах, узлах и мешках, а некоторые и вовсе налегке — с одной шашкой на боку. Они всматривались в морской горизонт, поджидая иностранные суда, чтобы отплыть в заморские страны. Благодаря пронырливости адъютанта Букретову не пришлось толкаться в порту. Он расположился на набережной в гостинице «Ланжерон» и оттуда, из окна тоже поглядывал на море. Адъютант почти все время пропадал у причалов и докладывал генералу о новостях, которые черпал в толпе.
В последний день пребывания в Батуме, когда на рейде показалось турецкое судно, ничего не подозревавший, взволнованный адъютант прибежал в гостиницу, чтобы доложить об этой радостной вести. Букретов усадил его напротив и некоторое время выжидал, пока Мацков успокоится. Он знал, что адъютанту уже давно грезилась заграница и прогулки по Константинополю и Парижу.
— Василий Леонтьевич, трагические события последних месяцев заставляют меня распорядиться, руководствуясь высшими интересами попранного безбожниками Отечества, оставить вас на некоторое время в России как преданного офицера, на которого я могу всецело положиться…
Мацков словно окаменел и почти ничего не слышал из высокопарного вступления генерала. Генерал выжидающе смотрел на ошарашенного адъютанта.
— Вы оставляете меня? — растерянно спросил Мацков. — Что я могу один сделать?
— Успокойтесь. Я понимаю неожиданность для вас приказа, но надо было всем показать, что вы уезжаете со мной. Наш отъезд вынужденный и, надеюсь, будет недолгим. Поле сражения остается в России. А солдаты должны быть на поле боя, а не там… С вами остаются есаул Перекотий и подпоручик Бурсо. Вам надлежит пробраться на Кубань, в Екатеринодар, и связаться с полковником Феськовым. Фамилию свою вам надобно сменить, так как вас знают как моего адъютанта. Вот вам документы на имя Зимина, инвалида, освобожденного от службы в армии.
Генерал протянул бумажку подполковнику, которому все еще не верилось, что его оставляют на произвол судьбы. Атаманша, правда, снабдила его адресами своих подруг в Екатеринодаре.
— Полковник Феськов, — продолжал Букретов, — передаст вам сведения, которые вы должны будете доставить мне в Константинополь. Полковника вы хорошо знаете, следовательно, не требуются рекомендательные письма и пароль. Он осведомлен о моем поручении и позаботится об отправке вас, только не через Крым и не через господ из рады, а прямо за границу, когда сочтет это необходимым.
И Мацков остался. В Крым даже годом раньше он ни за что бы не поехал, хотя тогда на полуострове рада чувствовала себя в безопасности, время убивала в беспрерывных заседаниях, обсуждая вопросы вторжения на Кубань и выискивая для этого союзников.
И вдруг поздним ноябрьским вечером 1920 года, когда члены рады за чаем продолжали разговор о создании Кубанского фронта, к ним ворвался полковник Лебедев и объявил тревожным голосом:
— Господа, собирайтесь! Перекоп пал…
— Куда? Каким образом? — растерянно спросил председатель рады Фендриков.
Лебедева передернуло, и он только показал рукой в окно, выходившее на улицу.