— Он грубиян, — недовольно поправила она.
— Да, так оно и есть. Однако он умеет быть очень любезным.
— Не думаю, что мне это интересно.
Миссис Халифакс улыбнулась, глядя в стакан с вином.
Фредерика как раз находилась в небольшой каменной башне, которая должна была стать библиотекой Гайтано, когда на нее упала тень внезапно появившегося Хэмиша.
— Ты меня напугал, — сказала она, заставляя себя улыбнуться. Она знала, почему он был так сердит, и чувствовала себя виноватой в том, что не предупредила его.
— Что она здесь делает?
— Ты имеешь в виду Селестрию?
— Селестрию Монтегю. Какого черта она делает в Апулии?
Гайтано поднес рулетку к стене.
— Подержи другой конец, — приказал он жене, не обращая внимания на нотки негодования в голосе Хэмиша. Гайтано больше всего на свете ненавидел выяснение отношений. Его зять напоминал ему медведя с шипом в лапе еще до того, как погибла Наталия. Гайтано так привык к этому, что научился не обращать на него внимания.
— Я не знаю. — Фредерика пожала плечами, взяв один конец рулетки и поднеся ее к стене справа. — Ты только что встретил ее?
— Она разгуливала на могиле Наталии, как отвратительный американский турист, какой она и есть. Без должной вежливости.
— Это красивая могила. Тебе следует ею гордиться.
— Но это не повод для посещений. Она не должна была заходить туда и восхищаться.
— Думаю, ты вел себя очень грубо. — Она передала рулетку мужу, и он записал измерения в блокноте.
— Она дочь Роберта Монтегю, — проревел он. — Я ненавижу этого человека.
Фредерика, нервничая, посмотрела на мужа.
— У тебя нет никаких оснований для ненависти, — сказала она, выходя на солнце.
Хэмиш последовал за ней.
— Совсем наоборот. Женщины моей семьи бросались в его объятья с радостью и страстью. Зачем мне его ненавидеть? А за что мне его любить?
— Ты никогда не пытался узнать его! — прошипела Фредерика, покосившись в сторону башни.
— Думаю, я ничего не потерял.
— А знаешь почему? Потому что твое сердце закрыто, Хэмиш. Думаешь, Наталии это бы понравилось? Ты стережешь ее могилу как собака, кусая всякого, кто осмеливается приблизиться к ней. Жизнь проходит мимо тебя. Ее уже не вернешь. Факт остается фактом, независимо от того, выберешь ли ты полнокровную жизнь или жалкое существование. Наталия мертва, и ты не в силах это изменить. И никто из нас. Ты думаешь, я живу с сердцем, полным радости? Конечно же, нет, потому что мой ребенок умер. Я уже никогда не смогу подержать ее в своих руках или почувствовать апельсиновый аромат ее волос, коснуться ее кожи и почувствовать себя частью другого человека. Я выносила ее в своем чреве и воспитала в ней женщину. Я стала свидетельницей счастливых минут, которые вы подарили друг другу, но также увидела, как недолговечно было ваше счастье. Ты думаешь, я не сожалею о ее смерти каждый Божий день? Но я не виню тебя. Меня лишь возмущает твоя жалость к себе и твоя ненависть. И если Наталия смотрит на тебя с небес, то наверняка сокрушается о том, что человека, которого она когда-то полюбила и за которого вышла замуж, больше нет. Иногда я просто не узнаю тебя, Хэмиш, и это меня глубоко ранит, потому что в тебе все еще продолжает жить частица моей горячо любимой дочери. Нет, мое сердце не переполнено больше радостью, но я пытаюсь быть счастливой, как человек, потерявший конечность, но не возненавидевший от этого мир. Полагаю, что и ты будешь делать то же самое, потому что твоя ярость ничего не изменит.
— Ты не понимаешь, — тихо произнес он, тряся своей лохматой головой.
— Я уже устала от попыток понять.
— Речь не о Наталии, а о Роберте Монтегю.
— Почему бы тебе не поговорить с Селестрией? Возможно, ты поймешь, что она тебе вовсе не противна.
— Ты ничего не знаешь, Фредди. Ты смотришь на нее сквозь те же розовые очки, сквозь которые вы смотрели на ее отца.
Она вдруг внимательно взглянула на него, прикусив верхнюю губу.
— Думаю, ты поймешь, что она очень милая девушка, — быстро произнесла она.
— Мне знаком такой тип людей, и они мне вовсе не по нраву.
Фредерика вздохнула.
— А какова причина этого? Твое сердце переполнено ненавистью. Я просто тебя больше не понимаю.
Хэмиш несколько секунд колебался, и в течение этого времени они смотрели друг на друга. Наконец он заговорил, и его голос был тихим и печальным.