«Если бы вы, как я, увидели в ее глазах безысходное отчаяние, то поняли бы, что она сейчас пребывает во мраке», — подумал он про себя, а вместо этого сказал:
— Любая, даже самая темная туча наполнена серебряным дождем.
Отец Далглиеш очень хотел разгадать тайну гибели Монти, но он, в конце концов, не был детективом. Его работа теперь заключалась прежде всего в том, чтобы находить нужные слова утешения и поддержки для людей, которых Монти оставил навсегда. И ему было бы значительно легче справиться с этой задачей, если бы нашли тело, чтобы проводить человека в последний путь. Жителям Пендрифта все это казалось очень печальным. Единственным человеком, который находил в трагедии удовольствие, была мисс Ходдел, которая имела свое собственное мнение на этот счет.
— Если бы вы спросили меня, я бы ответила, что он убил себя с одной-единственной целью — поскорее избавиться от миссис Памелы.
— Ну и зачем ему было делать это? — терпеливо спрашивал отец Далглиеш.
— Да если бы вы женились на ней, разве не сделали бы то же самое?
Священнику не терпелось покинуть комнату — он никогда в своей жизни не слышал ничего более абсурдного.
Миссис Уэйнбридж была удивлена и немного взволнована, когда Памела позвонила ей и попросила сопровождать Селестрию в Италию на следующей неделе. Ее лицо сначала залил румянец, затем оно стало серым, пока наконец не приобрело обычный бледный цвет, похожий на картофельное пюре. Она повесила трубку и дождалась за кухонным столом, когда Селестрия придет пить чай. Девушка вошла и небрежно бросила сумочку из крокодиловой кожи на сервант. Миссис Уэйнбридж медленно встала.
— Ты неважно выглядишь, Уэйни. В чем дело?
— Твоя мама попросила меня поехать с тобой в Италию.
Лицо Селестрии просияло.
— Здорово! Ты ведь поедешь, не так ли?
— Похоже, у меня нет выбора.
Селестрия стремительно подскочила к ней и взяла руки миссис Уэйнбридж в свои.
— Будет интересно, Уэйни. Это ведь наша первая поездка в Италию.
— Я никогда не выезжала дальше Лондона. Я родилась и выросла в Йоркшире. Крепкая рука, дурная голова! — Миссис Уэйнбридж выглядела так, как будто вот-вот расплачется. — Что же я буду делать в Италии?
— Ты будешь целыми днями лежать на солнце, а обращаться с тобой будут по-королевски.
— О, не думаю, что мне это понравилось бы. А где мы остановимся?
— В Апулии, в отличной гостинице, где нас еще и завтраком будут кормить. Эта область занимает как раз «пятку» Италии.
— Звучит не слишком заманчиво.
— Это возле моря. Только подумай об итальянской кухне и вине! Мы прекрасно проведем время, только ты да я.
— Ты знаешь, что говорят об итальянских мужчинах?
— Они очаровательны. Забудь, что было там во время войны, она ведь давным-давно закончилась. А вдруг ты еще возьмешь и влюбишься?
Миссис Уэйнбридж снова вспыхнула.
— О чем ты говоришь, Селестрия?! В мои-то годы!
— Мы будем заботиться друг о друге. Кроме того, тебе не кажется, что самое время хоть немного посмотреть мир?
— Я заварю чай, — сказала она. Освободив руки, она шаркающей походкой пошла наполнять чайник. — Тебе лучше держаться подальше от этих итальяшек, Селестрия. С твоей мамой приключится сердечный удар, если ты влюбишься в кого-нибудь из них.
— Да и с Эйданом тоже, — шепотом добавила Селестрия, счастливая оттого, что миссис Уэйнбридж согласилась поехать. Она присела, скинув туфли. — Да нет же, я и не собираюсь ехать в Италию, чтобы осесть там насовсем. Упаси бог! Я даже представить себе не могу более изолированного места на земле, чем Италия! Нет, я хочу выяснить, кто же подтолкнул моего отца к самоубийству, и тогда держитесь — месть моя будет страшна.
— Иногда ты несешь полную чушь, милочка. — Миссис Уэйнбридж поставила чайник на плиту.
Селестрия улыбнулась.
— То же самое говорит и мой дедушка!
Элизабет Монтегю стояла на вершине утеса, а порывы ветра, соленые от морских брызг, бушевали вокруг нее. Она с трудом выдерживала их, опираясь на палочку и сильно сутуля плечи. Ее черный плащ с капюшоном раздувался в воздухе, как крылья летучей мыши, но она не трогалась с места, пристально всматриваясь в даль мрачного Атлантического океана. Вечерело. Небо было молочно-серого цвета и постепенно приобрело приглушенные розовые и оранжевые оттенки там, где солнце садилось за горизонт океана, пока наконец не разлилось жидким золотом. Она пренебрежительно выпятила челюсть, но скорбь ее измученной души вырвалась на поверхность сквозь хрупкое сердце и, казалось, наполнила все ее тело безысходным отчаянием. Элизабет смахнула слезы, не желая сдаваться, и почувствовала, как губы задрожали снова. Когда умер Айвен, она совсем не плакала. Спрятав всю боль утраты где-то в самом потаенном уголке своей души и наглухо закупорив отверстие, старая женщина держала все в себе, не позволяя переживаниям выплеснуться наружу. Сейчас пробка ослабла, и все наболевшее начало бешено пениться и бурлить, стремясь наконец вырваться наружу, как будто старая печаль и новая беда слились воедино, в огромный неудержимый поток. Она с силой сжала палку, так что суставы ее пальцев вдруг побелели, а вены сильно набухли и стали напоминать голубых червяков, спрятавшихся под кожей. Она не сводила пристального взгляда с океана, ставшего для нее теперь таким вероломным. Она прожила на побережье всю свою жизнь. В молодые годы она плавала на яхте, купалась, радостно плескаясь в воде. В старости она находила утешение в его гармонии, приливах и отливах, маленьких дарах, которые он выбрасывал на берег из своих глубин, и диких птицах, живущих за счет его ресурсов и, словно падшие ангелы, ныряющих в волны. И вот как морская стихия отплатила ей — смертью.