Я медлила возле двери, уставившись на рояль. Это был Стэйнвей[5], и он был великолепен — черный и гладкий, и изогнутый. Из-за лунного света, проникающего в окна, он выглядел призрачно и таинственно. Мне хотелось прикоснуться к нему. По какой-то причине, в тот момент мне казалось это недопустимым.
В этом не было смысла.
"Глупая, это же просто рояль", подумала я. Но отбросила эти мысли, потому что они были слишком рациональными. Вместо этого, я приняла ощущение волнения. Этот поступок — придти сюда среди ночи, чтобы прикоснуться и сыграть на рояле, взволновал меня, поскольку это чувствовалось запретным. Пусть это было бы опасным, хотя на самом деле это было не так, потому что из-за этого мое сердце билось сильнее, дыхание ускорялось.
Закрыв за собой дверь, я на цыпочках подошла к инструменту. Сев на скамейку, я вздрогнула, когда она скрипнула под моим весом. Положив пальцы на клавиши из слоновой кости, я закрыла глаза. Необъяснимо, иррационально, они чувствовались теплыми на ощупь, мягкими и гладкими.
Потом я начала играть.
Для начала я сыграла несколько композиций по памяти: Шопен, Бетховен, Штраус — после чего, сымпровизировав, сыграла джазовую версию "Пианиста" Билли Джоэля. Потом композицию собственного сочинения, медленную и мрачную, у которой не было начала и конца. Это была бессмыслица, потому что я начала с середины, а каждый знал, что в песне должно было быть начало и конец.
У моих недостатков был здравый смысл и установленные нормы, что также ощущалось запретным и опасным. Опасным, потому что это были изменения. Измененияменя. Я чувствовала, что изменилась, причем коренным образом, когда начала играть все в басовом ключе.
Это была моя песня.
Ну и что, что у нее не было начала и конца? Ну и что, если это была бессмыслица?
Что с того?
Она была моя, и недостаток рациональности делал ее еще более привлекательной. Я любила ее. Для меня она была красивой.
— Благоразумный, — сказала я в пустую комнату, не спеша двигая левой рукой над клавишами. — Практичный, рассудительный, обоснованный, рациональный, реалистичный...— Каждое слово прерывалось аккордом в си минор.
Шуберт говорил:"Относитесь к си минор как к ключу, выражающему спокойное принятие судьбы", но я использовала его, как боевой клич. Правая рука присоединилась к левой, чтобы соединить высокие ноты и басы, сладкая мелодия, как крики и вздохи тоски.
Но потом я поняла, что крики шли не от рояля. От меня. Я плакала. Я по-настоящему рыдала, громко, неряшливо и сердито. Я отдалась этому, и пьеса стала ускоряться, быстрее, громче, было хорошо отпустить контроль. Как освобождение. Как открытие чего-то стоящего, но до этого момента погребенного.
Я так не плакала очень давно. Слезы достигли апогея, также, как и песня... И тогда я больше не смогла играть. Я остановилась на середине строфы, сложив руки на пюпитр, оперевшись головой и плача.
Хотя это были не обычные спокойные слезы. Они были все такими же неряшливыми и мокрыми. Неконтролируемыми и неустойчивыми. Неспокойными и раздраженными. Недовольными. Это были слезы страсти.
Намного ближе, чем хотелось бы, другая версия Кэйтлин Паркер закатывала глаза на мой спектакль, желая указать на то, что я вела себя слишком чувствительно и по-детски.
Я была в состоянии контролировать ее, потому что я была не ребенком. На самом деле, наконец-то я уже не вела себя по-детски. Я словно очнулась после глубокого сна, где важны были только две вещи: быть умной и в безопасности. Я сделала первый шаг, оставив позади нечто бесконечно пугающее, ради калейдоскопа чувств.
Рука на моем плечи заставила меня подпрыгнуть, ужасно напугав. В шоке я задержала дыхание, но потом со свистом выдохнула, когда поняла, что это был Мартин. Он стоял позади меня. Я шумно выдохнула, мое сердце отбивало стаккато, пока я пыталась успокоиться. Взглянув на него, я указала на очевидное:
— Ты меня напугал.
Он не ответил. Я плохо видела его лицо, но то, что я смогла различить, —он смотрел на меня с сосредоточенной страстью. Это...нервировало. Вытерев слезы с щек, я слегка улыбнулась из-за этого инстинкта, чувствуя себя глупо.
— Даже не знаю, что я здесь делаю, — сказала я, качая головой.
— Паркер, ты сказала, что умеешь играть на рояле.
Я кивнула.
— Ага. Ну да. В основном, я балуюсь.
—Балуешься?
Я сжала губы вместе, жидкие чувства все еще сочились из моих глаз.
— Да. Балуюсь.
— Это не баловство. Это мастерство.
Я вздрогнула от его комплимента, после чего сразу пожала плечами. Я начала подниматься, отворачиваясь от него. Он схватил меня за плечи и повернул лицом к себе, моя задница ударила по клавишам рояля, создавая неуклюжий аккорд.
— Ты музыкант. — Он встряхнул меня немного, когда говорил это, его глаза метались между моими, словно то, что он сказал, имело жизненно важное значение. —Почему ты не выбрала главным предметом музыку?
Я автоматически усмехнулась, и он быстром толчком колена отодвинул скамейку, приближаясь ко мне, уничтожая расстояние между нами. Громкие, неуклюжие звуки от того, что моя задница была прижата к клавишам, создавали жуткий саундтрек к тому, что быстро перерастало в противостояние.
—Я довольно хороша, но не превосходна.
Его взгляд снова изучал меня, его черты исказились, видимо он думал, что я была сумасшедшая.
—Зачем ты обманываешь себя? Что это за чушь? То, что я сейчас слышал, не было просто хорошо. Это было... Это было потрясающе. Такое бывает всего раз в жизни.
Мой подбородок дрожал, а Мартин стал размытым сквозь новые слезы, выступившие на глазах. Я покачала головой, отрицая, поскольку не могла говорить. Я чувствовала себя слишком мокрой. Слишком уязвимой.
Я чувствовала.
Глазами Мартин пожирал мое лицо, словно видел меня впервые или встретился с новой мной, боясь, что это всего лишь было мимолетное видение.
—Ты,— резко выдохнул он, это слово будто выходило изнутри. Я видела, как он сглотнул, словно борясь и сражаясь с невидимым монстром или волной, которая вот-вот поднимется и смоет весь его мир.
Он ничего больше не говорил, хотя выглядел так, словно хотел сказать. Вместо этого, он поймал ладонью мою щеку и прижался страстным поцелуем к моим губам. Другую руку он расположил у основания моего позвоночника, притягивая меня к себе.
Мои движения были ограничены, потому что он полностью обнял меня. Поэтому я скользнула руками под его рубашку, схватившись за его твердые бока, любя его гладкую, упругую кожу. Я потерлась о него, углубляя поцелуй, немного дикий, безрассудный, просто эмоции.
Но потом, оторвавшись от меня, он отвернулся и пошел в другой конец комнаты. Я сгорбилась, пытаясь отдышаться, я слышала, как он зло выругался. Тем не менее, почти сразу же он вернулся и набросился на меня, бормоча проклятия прежде, чем полностью прижать меня к роялю, располагаясь у меня между ног.
И снова диссонанс, вызванный моей задницей и бедрами, был раздражающим и резким. Тем не менее, мое сердце сжалось в комочек от этих резких звуков, потому что это ощущалось по-настоящему и честно. Мартин потерся о меня, отчего я удивленно вздохнула. Его эрекция была твердой как гранит, жесткой и жаждущей, он нетерпеливо терся о мой центр, это ощущалось так запретно, опасно и соблазнительно.
Его руки были везде, ищущие, сжимающие, нуждающиеся, словно он навсегда остался бы недовольным, если прикасался бы только в одном месте. Скользнув под мою рубашку, он потянул ее вверх, настаивая на избавлении от этой противной одежды. Я подняла руки, чтобы помочь ему, и он сорвал ее, его рот пробовал и кусал мою ключицу.
5
Всемирно известная компания — производитель фортепиано. Рояли "Steinway&Sons" известны своим мягким и сочным звучанием, а также достаточно большим сопротивлением клавиш клавиатуры.